Нерон
Шрифт:
Вскоре после этого Гипатия, сверкая красотой, поднялась из уютной ванны по трем мраморным ступеням, позвала феллашку и закуталась в мягкое белое покрывало. Как всегда, кормилица начала болтать и льстить. Какая нежная кожа у госпожи!.. Как всегда, Гипатия приказала ей замолчать. Она отослала старуху и растянулась на диване, закутавшись в шерстяной платок.
Счастье! Все люди стремятся к нему, почему бы и ей не делать того же? Разве потому, что она могла ощущать счастье много больше, чем толпа, она должна одинокой пройти свою жизнь?
Действительно ли было слишком поздно? Разве ее жизнь уже закатывалась? Не была ли она еще молода и прекрасна? Она плотнее закуталась в платок, как будто сама стыдилась
7. Иудейский квартал
Отношения между светской и духовной властью стали напряженными.
В ответ на свои осторожные, но настойчивые запросы наместник получал ответы из Рима, в которых ему давали понять, что Церкви надо помогать. Самое плохое было то, что Орест, привыкший к четким, ясным указаниям, какую проводить политику в провинции, таких указаний не получал. И он терялся, не зная, как вести себя.
Почти в один день он получил два письма. Первое прислал старый его товарищ, сделавший немалую карьеру при императоре, и теперь, как знал Орест, немало влиявший на мнение двора. Товарищ сетовал, что императорские наместники в провинциях получают все меньше власти и прав. И прочитав его советы, что надо стремиться к тому, чтобы Церковь оставалась только в своих стенах, что она не должна вмешиваться в жизнь государства, Орест вздохнул — он и сам этого хотел. В Константинополе Церковь пока не властвует, ей отведено пусть и почетное, но определенное место, а в Риме и Александрии уже зреет государство в государстве.
И прочитав письмо, Орест сразу перешел ко второму, написанному из женской половины императорского дворца.
Письмо предназначалось его жене, но Орест считал, что должен знать, о чем пишут его супруге.
Он думал, что письмо будет состоять из новостей, из придворных сплетен, но оно оказалось серьезным — подруга жаловалась, как прогнило все в столице, как нет ничего, что может соединить римлян, и остается надеяться только на Церковь. Старые скрепы сгнили, и только Церковь может сдержать расшатавшееся строение империи. Церковь сделалась необходимой для Империи, и потому Церковь надо защищать, как Империю, и даже более Империи. За все годы своего наместничества не попадал Орест в более сложное положение, когда он не знал, что делать и кому служить.
Рано утром наместник по заведенному порядку принимал парад. На узком мысе перед Суэцкими воротами, между виллами восточной окраины и иудейским кварталом, проходили солдаты мимо своего начальника, который сидел на коне перед выстроенной за ночь трибуной.
Наверху расселось знатное общество города. Казалось, само собой понятным, что Гипатия была приглашена также, и в своем прекрасном, хотя совершенно простом белом платье, заняла место на трибуне. А то, что трибуна была разукрашена различными венками и штандартами, а также статуей богини победы — мраморной Викторией — соответствовало ежегодному обычаю. Тысячу лет протягивала богиня победы свой венок навстречу римскому войску. Никто не задумывался особенно над образом старой статуи, ни наместник, ни солдаты. Но уже менялся народ в Александрии. Пошли слухи, что римские офицеры в угоду языческой безбожнице заставляли солдат отречься от христианской веры и молиться языческой богине. Толпа подростков, благословленная архиепископом, пронеслась через иудейский квартал, разгромив мимоходом несколько лавок и исколотив несколько покупателей, к Суэцким воротам, трибуны были разломаны, а статуя Виктории, у которой предварительно отбили крылья, брошена в море.
Орест пришел от этих известий в гнев. Он несколько раз в присутствии высших чиновников
Вечером прекрасный городской цирк, находившийся недалеко от Пустынных ворот, вблизи западной окраины города и диких львов Ливии, был переполнен зрителями, со страстным любопытством смотревшими на проделки дрессированных животных. Когда Орест появился в своей обширной ложе, где уже ожидало его около двадцати приглашенных, в том числе и Гипатия, он добродушно сострил над тем, что первые ряды и почти все места по обе стороны манежа были заняты иудеями. Театр и цирк — терпимейшие здания, так как они превращаются каждую субботу в синагогу и каждое воскресенье — в церковь.
Орест опоздал. На протянутом канате танцевал козел. Следующим номером были пять слонов: один — громадный индийский и четыре маленьких африканских, сидевших на колоссальных стульях, изображая школу. Под возраставший восторг публики большой слон — учитель писал на песке кончиком своего хобота греческие буквы, тогда как ученики должны были по возможности подражать его движениям. Самый маленький и самый умный между фокусниками представлялся дурачком, кривлялся и первым получил несколько шлепков по голове, пока с комичными гримасами, не решился написать требуемую букву. Высшей точки шутка достигла, когда учитель трубными звуками своего хобота выкликал буквы, а ученики подтягивали ему. Школа слонов в течение нескольких недель была излюбленным номером цирка.
Когда после этого номера выступила уже немолодая наездница, ездившая на быке, пляской и танцем изображая похищение Европы, внимание немного ослабело и общество, собравшееся в ложе наместника, разбилось на отдельные группы. Гости занялись ледяными лимонадами, а Орест принял нескольких чиновников, обязанных и здесь докладывать ему служебные дела.
В это время уже было готово распоряжение о торговле по воскресеньям. Сейчас его читали на всех улицах, завтра оно вступало в силу.
Вся эта история была очень не по душе Оресту. Как государственный деятель он предпочитал один общий праздник для всех, и не побоялся бы достичь этой цели допущением маленькой несправедливости. Что за беда, если в воскресенье поколотят несколько иудеев, раз от этого выиграет единство Римского государства? Но раз поступки церкви вынуждают его на строгие меры, — христианские купцы, которые не торгуют по воскресеньям завтра же ощутят их.
Теперь христиане должны были узнать, чья власть сильнее. В наместничестве выработали закон, по которому каждая религия обязывалась соблюдать свой праздничный день, но иудеям предоставлялось право торговать по воскресеньям, христианам по субботам.
Шумливые александрийцы, вероятно, будут противодействовать указу. Начальник стражи должен был принять завтра меры. Сегодня известие появилось слишком поздно; за этот вечер можно было не бояться.
Пока Орест разговаривал таким образом со своими подчиненными, за его спиной один из слуг предлагал гостям прохладительные напитки. Вдруг поднялся шум, достигший наместника. Но прежде чем он успел спросить в чем дело или взглянуть, не случилось ли несчастье с танцовщицей, какой-то старый иудей перегнулся через барьер и, указывая на слугу, закричал:
— Это доносчик! Он послан архиепископом! Он всюду, где замышляется что-нибудь против нас!
Старик продолжал бы дальше, но переодетый слуга швырнул поднос с лимонадом и выскочил из ложи. На свою беду! Наместник, улыбаясь, откинулся в кресле, дав знак начальнику стражи.
Снаружи доносчик попал в руки своим злейшим врагам. Он думал скрыться через манеж, но как раз там его схватили иудеи, а потом он попал в руки прибежавшего отряда солдат, которые, не зная хорошенько в чем дело, избили его до полусмерти Начальник стражи смог отправить в тюрьму почти труп.