Нерон
Шрифт:
Там и сям подавленное хихиканье застывало на устах после того, как в воздухе мелькала плеть. Доносчики навострили уши.
— Молчать! — зарычал в третьем ряду придурковатый африканский воин, заглушая своим криком голос того, кого он усмирял.
— Теперь — „его“ выступление, — шепнул Лукан Менекрату и Антисию.
Все трое насторожились, готовясь к веселому номеру. Им едва удавалось сдерживать смех.
Но „он“ все еще не появлялся.
Наконец, представление возобновилось. Вышел актер Галлио и объявил:
— Выход Домиция.
— Чей выход?
— Домиция.
Грянули возгласы: „Император, император!“
И зрительный зал громко загудел.
Улыбаясь и кланяясь, Галлио пояснил:
— Выступает не император, а поэт!
— Слышишь? — спросил Антисий, обернувшись к Лукану.
Сцена несколько мгновений пустовала, затем ее торжественным маршем пересекли трибуны и преторианцы с обнаженными мечами и в блестящих шлемах.
— Бурр! — простонал на галерее Лукан.
В этот момент на сцену робко выступил старик, жмурясь от ослепительного света. Его прозрачная кожа была цвета пергамента. Он беспомощно озирался.
— Сенека! — прохрипел Лукан, — милый, старый Сенека! Я не узнаю его в этой жалкой комедии!
Последним на сцену медленно и торжественно вышел мальчик. Он нес на шелковой подушке императорскую лиру, которую положил на алтарь Диониса.
Напряжение публики достигло апогея, и лысый беззубый Памманес, считавшийся главой труппы, бросился в гардеробную.
Он пал на колени перед Нероном и взмолился, чтобы император не заставлял зрителей дольше ждать, ибо дальнейшее промедление не только противно правилам состязаний, но и грозит успеху артиста.
Нерон, шатаясь, направился к сцене, поддерживаемый Поппеей. Он успел принять глоток масла с кусочком лука для укрепления голоса.
— Идет! — прошептал Лукан.
Все трое подались вперед, но то, что они увидели, оказалось не смешным, как они ожидали, а жутким и страшным.
Император стоял в высоких котурнах с золотыми застежками и превышал ростом всех окружающих. На нем была зеленая тога, усеянная звездами, на которую народ глазел с изумлением, ибо никогда не видывал такого богатства. Лицо Нерона было покрыто полотняной маской, носившей черты Поппеи; на нее ниспадали локоны янтарного цвета. Под этим сбившимся набок париком, император обливался потом. Он мог вдыхать воздух лишь через уродливое воронкообразное отверстие, изображавшее рот маски; но на самом деле оно служило рупором, который должен был передать его голос в глубину зала, вплоть до последних рядов.
Руки Нерона были увешаны пестрыми лентами, а напяленные одна на другую одежды придавали его фигуре карикатурную толщину.
— Какой ужас! — пролепетал Лукан, потрясенный представившимся зрелищем.
Поппея из-за решетки императорской ложи напряженно следила за происходившим.
Когда Нерон вступил на сцену, у него потемнело в глазах, и ему померещилось, что перед ним, как раньше, зияет пустота, что зал — безлюден. Загремели приветственные аплодисменты, оглушившие его. Он ничего не видел и не слышал и едва держался на ногах. Сердце его так бурно билось, что, казалось, разрывает грудь. Его охватил озноб. Ему хотелось упасть без чувств и все забыть Под маской его лицо горело, и с него лил пот; но он боялся вытереть его, чтобы не нарушить запрета. Горло его сжалось. Однако устремленные на него пытливые взоры и приподнятое настроение толпы придали ему мужества.
Он сделал шаг вперед.
— Послушайте меня! — произнес он едва внятным голосом.
Обычно певцы исполняли свои произведения без всяких предисловий. Поэтому слова Нерона несколько озадачили
— Я только выпью маленький глоток вина, а затем спою вам красивую песню.
Толпе понравился его нескладный лепет, который она приняла за непосредственность. Некоторые стали рукоплескать. Лукан чуть не содрал себе кожу на ладонях. Один из воинов бросил на него грозный взгляд.
— Разве нельзя аплодировать? — спросил поэт.
— Еще рано! — сурово внушил ему воин.
Нерон выпил вино, и несколько голосов крикнуло ему: — На здоровье!
Он поклонился, взял лиру и начал исполнять свои стихи. Он пел фальцетом, слабее и глуше, чем когда-либо. Зато флейтисты в оркестре усердствовали. Когда его голос срывался, они искусно замаскировывали это; когда он пел не в такт, они то обгоняли его, то отставали; когда же он попросту фальшивил, они подымали своими инструментами такой шум, что совершенно покрывали его голос. Певец несколько раз начинал сначала, и оркестр придавал его повторениям характер припева. Наконец, длинный дифирамб вакханке окончился. Зал восторженно аплодировал: рукоплескали Лукан, Менекрат, Антисий, народ, воины, жрецы, преторианцы, артисты, и Бурр, и Сенека… Раскаты аплодисментов сопровождались нечленораздельными, исступленными возгласами. Ни одна репетиция так удачно не прошла, и „руководитель“ одобрительно кивал головой, тая от счастья. Экстаз в течение нескольких минут все возрастал. Здание сотрясалось от рукоплесканий и, казалось, грозило провалиться. Чествуемого поэта закидали венками и лентами; на сцену пускали соловьев с подожженными крыльями, которые, умирая, пели. Все орали и ревели.
Нерон не ожидал такого успеха. Его глаза под маской вспыхивали огнем блаженства. Нетерпеливым движением он сорвал личину и открыл свое лицо, чтобы его осияли лучи славы.
Рукоплескания перешли в неистовство. Нерон взирал на разбушевавшийся человеческий океан, и детски-искренние слезы, слезы умиления, заволокли его глаза…
— Благодарю! От всего сердца благодарю! — простонал он плача, — я этого не заслужил!
— Ты — божественен! — крикнул кто-то из публики.
— Божественен народ! — воскликнул Нерон, подавляя рыдания, и упал на колени перед его величеством народом; он простер руки и стал посылать толпе поцелуи.
Шум в зрительном зале долго не смолкал. Толпа требовала еще песен. Нерон взглянул на судей, которые, стоя, рукоплескали ему, заколебался и вдруг — надменно, без поклона вышел. Он не удостоил присутствующих другими стихами.
Оступаясь, он побрел в гардеробную; в маленьком помещении толпились люди. Они аплодировали, сгибались перед ним и встречали его, как героя, оливковыми и лавровыми венками. Нерон прошел мимо выстроившихся стеной сенаторов, актеров и поэтов, все еще держа маску в руке и вытирая пот. Он едва мог скрыть свое опьянение. Однако, будучи окружен столькими лицами, он сдержал слезы восторга, вздохнул и с притворной скромностью стал сетовать на себя.
— Я пел скверно.
— Разве ты не слышишь оваций? Все еще аплодируют! — ответили ему хором.
— Сколько венков! — воскликнул Нерон, опускаясь на сиденье, — и сколько цветов! Воздух от них тяжел! Я задыхаюсь. — И знаком руки он приказал убрать их. Прежде всего он обратил внимание на забившегося в угол Париса; артист устремил на императора благоговейный взгляд, словно отдавал должное его искусству.
— Ты был хорош, Парис. Я слышал тебя. Ты сегодня дивно пел. Что за голос, что за экспрессия!