Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Шрифт:
— Отец мой — умный государь, а отдыхать почему-то любит с дураками.
Артамон Матвеев вошёл в ворота своего двора и остолбенел, увидев Савелия Сивого и Андрея Алмазова, он замахал на них руками, затем выпалил, обращаясь к Андрею:
— А я думал, што тебя зарубили. До меня дошло, што вор Стенька Разин в Астрахани усех дворян перебил.
— Вон Сивой спас. Из пытошной избы с цепи сбил. Однако корапь не уберегли, пожёг Стенька.
— То ведаю, в своё время с тебя взыщу.
— То не моя вина. Воевода князь Прозоровский не дал «Орёл» увесть.
— С Прозоровского
— Брата я повидать хотел, ну да ладно, пойду попытаю дело, Артамон Сергеевич. Хоша всё ж таки не моя то вина.
— Иди с Богом, Андрюша, большего я для тебя сделать не могу. Токма домой не захоть, тама пристава со стрельцами дожидаются. Князь Одоевский самолично разбор ведёт о пожоге царёва корабля. А с Разбойным приказом шутковать плохо, с одних цепей на другие перевиснешь.
Андрей, уйдя со двора Матвеева, дошёл до Георгиевского переулка и, зайдя в дом к Авдотье Немой, переоделся в одежду юродивого. Авдотья жила за его счёт, у неё он держал свои сундуки с драными рубахами нищих и богатыми шубами бояр. Прицепив на спину мешок с тряпьём в виде горба, он вышел из дома и по Дмитровке спустился к Кузнецкому, а через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, побежал к «Лупихе», в котором в этот час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.
У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял ещё время, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему успокоиться, он сильно запыхался. В кабак он вошёл не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.
Здесь хорошо знали его как горбуна. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей [89] , воров и нищих — он был своим, жалким, озлённым калекой, нескладным горбуном с вывороченными губами. В углу сидел ночной шиш Осока.
89
...мир костарей... зернщиков и шишей... — Костари — мошенники, промышлявшие в игру в кости; зернщики — от зернь — игра в кости или зёрна; шиш — бродяга, вор, а также соглядатай.
— Здорово, Иван! — окликнул его Андрей. — Как живёшь?
— Горбун?! — изумился Осока. — Гляди-ко, братцы, кого принесло! Давненько тебя видать не было. Выпьешь?
Осока был крупнейший рыночный тать [90] . Он промышлял и в Верхних рядах, и на Ногайском, и даже на Троицкой площади, года три как ставшей называться Красной, но многие по привычке прозывали её по-старому. Били его редко, он не попадался, однако смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован скрывавшими клеймо шрамами, которые теперь белели паутиной, разрезающей морщины.
90
Тать —
— Слух пошёл, што ты чью-то бабёнку снасильничал? — усмехаясь, сказал Андрей, чтобы переменить тему разговора.
— Брехня! — ответил Осока. — Али ты думаешь мене энтих не хватает?
Он плечом указал на сидящих в кабаке гулящих жёнок. Андрей принял ковш из его рук, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, но есть не стал.
— Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы краем рубахи.
— Сыграем? — предложил Осока.
— Сыграем! — весело согласился Андрей, вытаскивая из кармана волчок, который надо было ловить двумя пальцами.
Дверь открылась, в кабак, держась друг за друга, гуськом вошли нищие. Первым выступал зрячий — крупный мужик лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нёс блюдо, куда бросали милостыню.
— На! — бросил Осока полушку [91] .
— Годи! — осадил его Андрей, наматывая верёвочку, крутанул.
Волчок, прыгая, побежал по столу. Сколько бы Осока ни сжимал пальцы, поймать волчок он не мог, пока Андрей считал до двадцати. Две полушки перешли к нему. Увеличили ставку до копейки. Краем глаза Андрей видел, что слепые сидели недалеко от двери. Он в третий раз пустил волчок.
91
Полушка — самая мелкая монета Московского государства, равная 1/4 копейки.
— Схватил! — заорал Осока, и Андрей, словно нехотя, отдал ему копейку.
— Ещё! — потребовал Осока.
— Обождёшь! — Андрей поднялся.
Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.
— Вот ты! — сказал Андрей, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. — Ты — Божий человек. Ведаю я, што мене от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина!
Зрячий глядел недоверчиво.
— Не-а, — он помотал головой. — Што мене? Тёмен я.
— Да ты не боись, тута всё просто! — воскликнул Андрей, глупо широко улыбаясь. — Тут-то и уметь нечего!
Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.
— Не-а, — упрямо сказал поводырь. — Не до того моне.
— Ну, коли так, я уйду,— сказал Андрей, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.
— Играй! — взревела толпа. — Не зли Горбуна, нехристь!
Игра разнообразила жизнь этих людей. Дело принимало скверный оборот, поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.
— Без денег? — спросил он, утвердясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.
— Даром, — подтвердил Андрей. — А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добро.
Дважды пущенный волчок не был пойман.
— А ну-тка ещё! — сказал зрячий, заводясь. За соседним столом стали гонять второй волчок. Андрей вновь пустил свой.
— А што, старый, — спросил он слепца, сидящего рядом со зрячим, которому на вид было лет около семидесяти. — Ты ж, поди, и Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не случилось быти?