Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Шрифт:
— А енто кто таки?
— Когда-то всё здеся в округе принадлежало им. Первый поддерживал Ходоту, был взят в плен святым государем Владимиром Мономахом, крещён под именем Иван, на его землях Владимир поставил княжье селенье, в честь близлежащей реки названное. Сын Ивана, Степан Кучка [93] , выступал противу Юрия Долгорукого и был казнён им. Княжье селение было обнесено стеной и стало городом. Так появилась Москва. Третий, сын Степана, участвовал в убийстве благоверного великого князя Андрея
93
Кучка Степан Иванович — суздальский боярин, одно из его владений — селение на реке Москве, на месте которого была основана Москва.
Воротынский перекрестился:
— И правильно соделал. Како желанье взяли, противу государей выступать. И где ты всё это узнаешь, царевич?
Фёдор не ответил, он смотрел, как стрельцы ставят царёв шатёр. Он очень любил отца, но не любил эту кровавую забаву, когда одна птица терзает другую. Он съехал с поляны в лес. Князь Воротынский и полуполковник Брюс с десятком стрельцов поехали за ним. Неожиданно впереди показалась часовня. Она как будто застенчиво пряталась в тени обступивших её развесистых елей.
Часовенка была очень аккуратно сделана. При приближении стрельцов к часовне из неё вышел человек и при виде царевича пал на колени.
— Ты мене знаешь? — спросил Фёдор.
— Да, царевич, — ответил стоящий на коленях.
— Ты кто?
— Андрей, дворянский сын, Алмазов.
— А здесь што деешь?
— Как свершу какую-нибудь подлость, в эту часовенку прихожу грехи отмаливать.
— А чё ж не в храм?
— В церкви всё давит, тяготит, а тут чисто, спокойно, никого нет. Как будто с самим Богом разговариваешь.
Царевич с помощью князя Воротынского и барона Брюса слез с коня и вошёл в часовню, поманив Андрея пальцем. Часовня, выложенная белой сосной, и вся светилась изнутри, что ещё больше удивило царевича.
— Да, здесь невозможно держать душу закрытой.
Царевич встал на колени. Князь, барон и Андрей опустились сзади. Молились истово, исступлённо, каждый о своём. Вышли в каком-то облегчении.
— Што ж ты содеял такое? — молвил Фёдор, обращаясь к Андрею.
— Соблазнил жёнку ткача, а потом сам раззвонил об энтом.
— Так то у нас повсеместно, и никто не кается, — вмешался в разговор князь Воротынский.
— Из головы её выкинуть не могу, как виденье стоит.
— Ну, то дело твоё, сам решай, но это всё не по-божески, чужих жёнок блазнить, — молвил царевич.
Фёдор снова с помощью князя сел в седло и отъехал в сопровождении стрельцов, оставляя Андрея у часовни одного с его мыслями.
В покоях Натальи было прохладно. Мамка разливала сбитень по кружкам и резала большой пирог с яблоками.
За
— Тогомотно тута, хоша б чема заняться, — выдохнула Оксинья. — Скорей бы государь на Москву завернул.
— Да, скорей бы, — согласилась Наталья.
— Выбрал бы он меня во царицы, вот я б его заласкала, занежила, — продолжала Оксинья, отламывая кусочек пряника. Однако по её вялому состоянию не особо можно было сказать, что она заласкает будущего суженого. — Да и о вас, подруженьки, не забыла бы.
— А я как увижу стрелецкого полуполковника Щегловитого, так у меня по жилочкам огонь растекается, ноги сами подгибаются, — вымолвила Марья, потупив очи.
— Рази можно о таком думати перед царёвом выбором?! — ужаснулась Наталья.
— Я-то понимаю, Натальюшка, а как выйду во двор, его увижу, ничего с собой поделать не могу. Я даже раз платочек уронила, штобы он, енто, поднял.
Если б Марья знала, чего ей будут стоить эти слова.
Слышавшая обо всём мамка донесёт сей разговор до боярина Хитрово, а тот уж решит, как поступить.
Три царёвых невесты были красивы разной красотой. Чернявая Мария, с немного восточным личиком, с тонкими бровями и колдовскими тёмными глазами, русоволосая Оксинья, с чистым белым лицом и неожиданно голубыми глазами, и зеленоглазая Наталья с каштановыми волосами, чуть-чуть отдающими в рыжину. Судьба свела их на этот год жизни, о котором впоследствии каждая будет помнить по-своему, рассказывая своим близким. Сейчас же они хвалились нарядами, дарёнными по приказу царя, пили сбитень и болтали о всякой ерунде. Когда будут последние смотрины, не ведал никто.
Андрей Алмазов вновь в одежде горбатого юродивого шёл вдоль по улице, возникшей два с половиной века назад. Вначале это была просто дорога из Москвы в направлении Орды. Постепенно вдоль неё стали ставить дома, вытянулась улица и влилась в жизнь города. Русь уже давно не ездила на поклон Орде, а название улицы Ордынка так и осталось. Андрей шёл вдоль лавок кустарей и ремесленников, недалеко от церкви Зачатия Святой Анны, когда услышал вдруг женский крик, стал озираться по сторонам.
Здоровенный, утыканный прыщами пьяный мужик в пёстрой рубахе топтал на мостовой, возле своей лавчонки, молодую бабу.
Два молоденьких попа с чахлыми, только пробившимися бородёнками торопились проскочить мимо по противоположной стороне улицы. Попы старались глядеть прямо перед собой, задрав узкие подбородки, свернуть им было некуда.
Лицо бабы постепенно превращалось в кровавое месиво. Мужику было неудобно бить её согнувшись, и он отпустил сорочку, выпрямляясь в полный рост. Окровавленная голова глухо стукнулась о деревянный настил, и Андрей увидел красные белки закатившихся глаз. Окружающие с интересом обменивались мнениями, кое-кто давал советы. Андрей, трясясь, изображая юродивого, выступил вперёд: