Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Шрифт:
— Ты правильно содеял, што зашёл ко мне, — сказал Матвеев.
Оба сели поближе к окну на широкий, покрытый красным бархатом столец.
— Ян Собеский разбил турок и стал королём Польши, но штобы удержатьси на престоле, он может пойти на союз с султаном. А така дружба нам в убыток. В таком случае мы должны имети дружбу противу Польши. И никого лучше Бранденбургу нам не найтитъ. Курфюрст Бранденбурга мечтает о независимой прусской короне с момента вокняжения и ради этого пойдёт на союз с кема угодно. Можешь говорити энтому князьку што удумаешь, што Польша ненавидит нас и Бранденбург и готова объявити нам войну, можешь врать не стесняясь, но союз противу Польши заключи. Выведывай всё,
Они говорили ещё долго, читали старые грамоты и договоры, выискивали, чем можно бранденбургского курфюрста поддеть. Через два дня, двадцать третьего июня великое посольство отъехало в Бранденбург.
Наконец-то армия, возглавляемая Ромодановским-Стародубским, выступила из Курска. Конные полки и казаки гетмана Самойловича ожидали их подход на другом берегу Днепра. Ополчение двигалось отдельно. Им командовал младший сын воеводы Ромодановского, но и он не мог повлиять на разрозненные группы дворян, двигавшиеся каждый своей волостью. Северьян Брусницын и Иван Румянцев каждый с тремя боевыми холопами двигались ватажкой с остальными нижегородскими дворянами. Северьян, с тех пор как он выдал свою дочь за Михаила Брусницына, парил в помыслах. А когда узнал, что дочь понесла, его счастью не было границ, и он стал ждать внука с родственной ему кровью и фамилией. Потому и Михаила оставил дома при жене и хозяйстве.
Войско двигалось к Днепру, таща с собой обозы с провиантом и порохом. Наступившая жара замедлила движение.
Шестого июля в Черкассах полки Ромодановского и Самойловича воссоединились. Объединённое войско превышало шестьдесят тысяч воинов, против стоявших в Умане сорока тысяч турок и восемнадцати тысяч татар. Силы были почти равны, потому то было решено идти на Чигирин.
Жара всё не спадала, и обозы снова растянулись по степи. Ополченцы побежали уже на второй день пути, и Северьян Брусницын прибился к курским стрельцам. Офицеров не хватало, и он не заметил, как оказался во главе неполной сотни полка Севского приказа. Двадцать восьмого передовые отряды увидели Чигирин, и двадцать девятого войско, обступив город, приступило к осадным работам.
Ромодановский, хмурый, объезжал стан. Подступы с юго-западной стороны, с которой он хотел атаковать Чигирин, оказались слишком круты, усеяны большими камнями, изрезаны балками. С трёх сторон город обтекала река Тясминь. Не было прохода и с юга, где открытое пространство прикрывали пушки. Решение никак не приходило.
В этот момент он увидел кряжистого старика, по кафтану явно дворянина, работающего вместе со стрельцами. Жестом приказал сыну подвести того. И когда того подвели, зло спросил:
— Ты хто таков?
— Северьян Брусницын, ополченец по Нижнему Новгороду.
— Так ополченцы давно разбежалися.
Северьян промолчал, а Ромодановский заулыбался:
— А чаво со стрельцами-то?
— А при них сотника нет, вот я как-то во главе их и оказалси.
— Мишка, — позвал князь сына, — выдайте ему кафтан сотника, скажешь, то по мому велению.
Воевода махнул рукой и вновь вернулся к мысли о приступе Чигирина, но, так и не придя ни к какому решению, удалился в один из шатров, где его ждали гетман Самойлонич и Иван Иванович Ржевский, прибывший недавно по просьбе Ромодановского.
— Мы не успеем укрепитьси, — прямо с порога заявил воевода. — Татары будут здеся дней через семь-восемь, а затема пожалуют и турки, им сюда два дни пути. Ты, Иван Самойлович, выдвинешь казаков в степь, — приказал князь гетману, затем, повернувшись, обратился к Ржевскому: — А ты, Иван Иванович, возьмёшь Белгородский полк, вернёшьси к Черкассам и укрепишь город. Если чаво, мы
Ржевский оправил начавшие седеть усы:
— А если завтрева навалитьси на Чигирин всей силою?
— Жуть сколько люду сгубим.
— Какого же лешего мы сюды тащилиси?
— На будущий год умнее будем, всё продумаем заранее.
Ржевский зло махнул рукой и вышел из шатра.
На следующее утро Белгородский полк отошёл от Чигирина. А уже второго августа по велению Ромодановского город начали обстреливать из пушек. Пятого августа в городе начались большие пожары и появилась надежда на его взятие, но уже девятого передовые отряды крымского хана Селим-Герея встретились с передовыми отрядами гетмана Самойловича. А на следующий день, поджёгши лагерь, Ромодановский начал отступать к Черкассам. Пыль длинным жёлтым хвостом тянулась за телегами, завиваясь и медленно отползая в сторону.
Основные силы татар подошли к Чигирину лишь на следующий день и, видя, что русские отступили, последовали за войском, но нагнали его лишь тринадцатого возле Черкасс. Общий залп всех пушек положил несколько сотен татар. Теперь уже хан Селим-Герей решил не рисковать и отступил в Умань. Туда же к великому визирю уехал и гетман Дорошенко.
Никогда ещё царевич Фёдор не был столь занят. Отыскивая старые грамоты, покрытые вязью и тайнописью, он узнал многие секреты своего рода. За три месяца он выучил эту сложную науку и свободно водил гусиным пером сложную вязь. Он заинтересовался и тайными письменами Византии со времён Константина Великого, но чем глубже вникал в чужие тайны, тем острее ощущал своё, одиночество и больше скучал по отцу. Наконец, не выдержав, через боярина Богдана Хитрово, послал царю грамоту:
«Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, посылаю ко вам пожелание здравия и моего извечного почтения к вам. Так хочется узреть ваш лик, хотя бы ненадолго. Также хочу отписати, што к вашему недовольству мои ми сёстрами я никакого причастия не имею. Не мене осуждать вас».
Пять дней царевич как неприкаянный бродил по Кремлю и лишь затем вспомнил, что в своём послании не упомянул новую жену отца и, не долго думая, написал новое:
«Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, государыня наша матушка Наталья Кирилловна, здравствуйте, государи наши, в новом году и со всем своим праведным домом на многие лета, и с именинницею царевною Марфою Алексеевной. Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, когда ты мене дашь свои очи увидети, а я, сирота твой, буду после сентября месяца, в первом числе, именинник, и как бы тебе, государь мой батюшка, ко мене, сироте своему, побывати, хоть на един денёк. А затемича у тебя, государя-батюшки, Алексея Михайловича, и у матушки-государыни, Натальи Кирилловны, благословения прошу и челом бью. Умилосердься, государь-батюшка, спиши ко мене, для Бога ради, хо тя едину строчку».
На этот раз нарочным царевич направил полковника барона Брюса. Знал, что он не уедет из Преображенского, пока лично не отдаст грамоту в руки царя.
Никогда ещё Фёдор так не ждал своего гонца. Каково же было его удивление, когда вместо полковника Брюса он увидел царский поезд. Разодетые в бархат, в Кремль въезжали царёвы рынды и стрелецкие головы. Затем боярские дети в кафтанах с высокими стоячими воротниками, затем царёва карета, и замыкали процессию конные стрельцы. Карета остановилась, и царь ступил на кремлёвские мостовые. Фёдор хотел встать, опираясь на посох, но ноги как будто затекли. Он так и сидел и смотрел в окно, когда в его светлицу вошёл царь. Никогда ещё отец так сильно не обнимал Фёдора, так крепко, что у того перехватило дыхание.