Несколько бесполезных соображений

Кармиггелт Симон

— Ты не знаешь, чего сегодня на обед? — крикнула худая от окна.

— Нет. Наверняка опять, какая-нибудь бурда, — отозвалась тетя.

— Угости меня сливкой, — попросила худая.

— И не подумаю, — ответила тетя с набитым ртом. — Ты-то никого не угощаешь, одна все лопаешь.

— Что с ней? — тихо спросил я.

— Ерунда, — сказала тетя. — Ревматизмом ее скрючило, вот она и ждет сестру, чтобы та ее посадила. Ведь если ее на ноги поставить, она мигом побежит. И будет целый день шастать. И везде совать

свой нос, потому что жуткая стерва. У нее был свой кабак, раньше…

— Сестра… сестра…

Внезапно дверь отворилась, и в палату солнечным зайчиком впорхнула необычайно хорошенькая девушка лет шестнадцати. Она склонилась над взывающей старушкой и спросила:

— Да, милая, что случилось?

— Ты сестра? — спросила старушка, все еще не раскрывая глаз.

— Нет, милая, я санитарка, — весело ответила девушка. — Утку, да?

— Мне нужно сесть. На стул. Так велел доктор.

— Пока не могу, милая, — покачала головой санитарка. — У меня нет времени. Сначала я должна принести вам по чашечке чаю.

И она заспешила к двери, явно обремененная тысячью дел.

— Что нам дадут на обед? — крикнула женщина у окна.

Но санитарки уже и след простыл.

— Сестра… сестра… — вновь завела старуха.

Посетительница, принесшая цветы, распрощалась и направилась к выходу легкой поступью человека, внезапно скинувшего с себя бремя лет. Продолжая улыбаться ей вслед, бабуля сидела на кровати и сжимала в руке букет. Потом со значением сообщила:

— Это моя дочь. Та, что принесла цветы.

— Окстись, чего болтаешь, — живо отозвался пронзительный голос от окна. — Это твоя внучка.

Лицо бабули с цветами съежилось в тревожную гримасу.

— Нет же, — сказала она. — Это моя дочь.

— Твоя дочь давно умерла, — срезана лежавшая у окна.

— У этой совсем память отшибло, — по-деловому прокомментировала тетя.

— Врешь ты! — плаксиво воскликнула бабуля. — Это моя дочь… моя дочь…

Она вытянулась на кровати, пряча лицо в подушке. Цветы соскользнули на пол.

— Посмотри, что ты делаешь, — сказала тетя. — Твои красивые цветы…

— Сестра… сестра… — звала старушка рядом с нами. — Я хочу сесть!

Что-нибудь сказать…

Обзор новостей закончился, и дикторша, жизнерадостно глянув в комнату, сообщила, какие еще увлекательные передачи можно посмотреть сегодня вечером. Они сидели перед телевизором на своих привычных местах. Женщина — прямо и не опираясь, мужчина — лениво развалясь.

— Что это за сало было сегодня к бобам? — спросил он.

— Челюстное, — ответила женщина, не отрывая глаз от телевизора.

— А-а. Мне кажется…

— Тише! — воскликнула женщина. — Начинается.

Он замолчал, искоса глядя на нее. Ее вечно занятые руки покоились теперь на коленях, а на круглом лице, слабо подсвеченном

голубым светом экрана, застыло выражение наивного, почти детского благоговения. Мужчина снова повернулся к телевизору и начал смотреть, совершенно не вникая в смысл происходящего. Так прошло минут десять.

— Пойду-ка побалуюсь сигаркой, — сказал он.

— Тсс, — шикнула женщина.

Он встал, подошел к шкафу и выдвинул ящик. Привычным движением выбрал сигару, вернулся на свое место и, растягивая удовольствие, приступил к совершению ритуала.

Сначала из жилетного кармана извлек перочинный ножик и осторожно срезал кончик сигары. Затем подул. И наконец достал спички. Сигару нужно раскуривать только спичкой. Чтобы он воспользовался зажигалкой — дудки. Другое дело — сигареты. Но сигару нужно закуривать только от спички. Это его собственная теория, которую он частенько развивал на досуге. Вот и сейчас ему захотелось высказаться по этому поводу, и он заметил:

— Ты никогда не увидишь, чтобы я закуривал сигару от зажигалки.

— Да, я знаю, — ответила она.

— Таков мой принцип, — продолжал он.

— Прошу тебя, тише.

Мужчина выпрямился на своем стуле.

— Слова нельзя сказать! — возмутился он. — Уже который месяц. Каждый вечер сидим и пялимся в этот чертов ящик. А стоит мне рот раскрыть, как сразу: тсс. Но я, черт подери, хочу говорить.

Женщина встала.

Решительным шагом она направилась к телевизору и повернула ручку. Затем снова села и, глядя на него, сказала:

— Ну, давай.

Внезапная тишина, заполонившая комнату, заставила мужчину поежиться.

— Что? — спросил он неуверенно.

— Ты же собирался что-то сказать. Давай говори.

Он пожал плечами.

— Да нет, я так, ничего определенного…

Женщина энергично развела руками: мол, так я и знала. Некоторое время они сидели молча. Женщина дулась. Мужчина почему-то чувствовал себя виноватым. И напряженно рылся в памяти, пытаясь выудить оттуда хоть какую-нибудь тему для беседы. Соображениями о сигаре и зажигалке он делился уже не однажды. Может быть, стоит вернуться к разговору о сале, которое ему не понравилось, но она, похоже, была сейчас не в том настроении. Она сидела на своем стуле, прямая и гневная, и смотрела на выключенный телевизор. Мало-помалу им овладело тягостное уныние.

Наконец он поднялся и сообщил вежливо, без тени враждебности:

— Я пошел спать.

— Хорошо, — ответила она.

Дверь за ним закрылась, и она снова включила телевизор. Сначала появился звук, потом из смутных контуров проступила картинка. Она быстро села, и на лице ее снова заиграло благоговейное выражение.

В спальне мужчина разделся. Он улегся на спину, совсем маленький в большой постели, и, глядя в потолок, пробормотал:

— Ведь просто хочется что-нибудь сказать…