Несколько бесполезных соображений
Шрифт:
Одиночество
Было пять часов пополудни. С хозяйственной сумкой под мышкой вернулся он домой, вынул из почтового ящика голубой конверт с бельгийским штемпелем и устало потащился наверх. В комнате на него пахнуло застарелым запахом табачного дыма. Печка остыла. Постель с ночи стояла неубранная, на столе тарелка с остатками еды. Человек открыл сумку и поставил на стол бутылку джина. Потом, как был в пальто, уселся на кровать, вскрыл конверт, вынул несколько густо исписанных
«…у нас обоих есть возможность одуматься, мне тут, в Брюсселе, а тебе дома, дорогой, так дальше продолжаться не может, я очень тебя люблю, но ты должен постараться взять себя в руки, как-то наладить свою жизнь, а не распускаться, с этим ты справишься и один, я уверена, что тебе это удастся, что к моему возвращению ты выполнишь свое обещание, любимый, я уже предвкушаю этот день и…»
Он растянулся на кровати, письмо соскользнуло на пол. Было слишком темно, чтобы читать дальше. Надо бы зажечь свет и задернуть занавески на окнах. Ладно, потом. Он закрыл глаза.
Ее письма лживы, думал он. Какая-то липкая паутина, за которой чувствуется скрытая угроза. По телефону она говорит совсем иначе. Растерянно. А из-за пауз, вызванных неполадками на международной линии, ее слова звучат особенно убедительно.
Он почувствовал, что вот-вот заснет, и заставил себя подняться и включить свет. Направляясь к окну, он с неприязнью глянул на себя в зеркало. Лицо исказилось злобной гримасой.
Я плохо сыгранный персонаж немецкого фильма, констатировал он. На приличного актера денег не хватило, вот и пришлось играть мне…
Он сплюнул, попав своему отражению прямо в нос.
— Так тебе и надо! — злорадно ухмыльнулся он.
Потом он задернул занавески и, все так же не снимая пальто, уселся возле холодной печки.
— О господи! Помоги мне, сделай так, чтобы я не был сам себе противен! — громко произнес он в пустоту.
Молитва сорвалась у него с губ невольно. Помнится, в последний раз он обращался к богу еще в детстве: «Боженька, сделай так, чтобы я больше не уплывал в постельке». Та молитва была услышана — замечательный пример внимания к нуждам малых сих со стороны верховного существа.
Он включил радио.
— Наши успехи пока не так значительны, — лился из динамика масленый мужской голос. — Нам предстоит сделать гораздо больше. Мы должны выполнить свой тяжкий долг. Священный долг…
Он повернул ручку приемника. Письмо так и валялось на полу возле кровати.
— Ну вставай же, — приказал он себе. — И подними письмо.
Он еще немножко посидел, наконец с трудом оторвался от стула, поднял письмо и снова рухнул на постель.
«…тем более что у тебя нет никакой разумной причины, любимый, нет у нас никаких таких бед или несчастий, из-за которых стоило бы сбегать, дело процветает, и
Письмо опустилось ему на грудь, и он тут же заснул, как в яму провалился.
Проснулся он потому, что его трясло от холода. Ноги в ботинках зудели.
Но он еще долго лежал, глядя на бутылку, стоявшую на столе.
Потом встал, достал из шкафа стакан и медленно, но решительно направился к бутылке.
Письмо осталось валяться на постели.
Из сборника «Пожилые люди» (1963)
После стольких-то лет!
По делам службы мне пришлось отлучиться из города.
Лишь где-то около полуночи я отпер своим ключом подъезд и меланхолично взобрался по лестнице, всем своим видом изображая отца семейства, который опять день-деньской ишачил, добывая хлеб насущный для своих близких, и теперь вправе претендовать на чашку чаю и сочувствие.
Жена сидела в комнате и с увлечением читала.
— Привет, — сказал я.
Она оторвалась от книги и ответила:
— Привет.
Вздохнула и захлопнула книгу. Я сел напротив нее.
— Как жизнь? — спросил я.
— Чудесно. Целый день была одна. Делала что хотела и как хотела. А вдобавок и вечером одна. Это ли не блаженство? Немножко поела. Не слишком утруждаясь. За едой почитала газету. Тихо-спокойно вымыла посуду. Заварила чай. А потом уютно уселась с книжечкой… — Она бросила на книгу грустный взгляд.
Как не похоже это было на прием, которого я ожидал!
Я принужденным тоном сказал:
— Ну и читай себе.
— Что ты, как можно.
— Почему же?
Она пожала плечами.
— Ты же дома, — просто ответила она.
— Извини меня, — я повысил голос, — но я живу вместе с тобой. Уже двадцать четыре года. Ты этого не замечала? Ведь наверняка встречала меня в коридоре.
Она с улыбкой взглянула на меня.
— Ну вот, ты сердишься.
— Сержусь? Я? Ничего подобного. Ну что за глупости, неужели ты не можешь читать, когда я дома?
Она принесла чашку и налила мне чаю.
— Дело не в этом, — сказала она. — Я имела в виду, что, когда ты дома, спокойной жизни конец. Только и всего.
— А что же я такого делаю?
— Ничего. Просто ты дома. Этого достаточно. И спокойной жизни конец.
Я закурил.
С оскорбленным видом.
Не берусь точно описать, как это делается, но поверьте мне на слово, можно закурить так, чтобы сразу стало ясно: ты оскорблен.
Я с горечью сказал:
— Стало быть, мне лучше бы вообще не приходить. Тебе было бы спокойнее.
Она задумалась, как бы взвешивая такую возможность.
— Нет, это, конечно, не так.
— Но…