Несколько бесполезных соображений
Шрифт:
В сердцах он схватил сигару и чиркнул спичкой. «Я люблю ее, — думал он. — Как умею. Может быть, ей такой любви недостаточно. Но это приторное сюсюканье, без которого она, видите ли, жить не в силах, нет, на это я не способен».
Он глубоко затянулся. Наверняка она сейчас пишет этому проныре брюнетику из вечерней программы, который распинался о чувствах и взаимопонимании.
— Я бы тоже так мог, четыре-то минуты, — пробормотал он. — Но не двадцать четыре года. Посмотрел бы я на этого трепача, будь он на моем месте.
Он так стиснул зубы, что отгрыз кончик сигары и сердито сплюнул. А внизу его жена продолжала писать: «…я рассказала Вам о своей супружеской жизни больше, чем могла бы доверить самым близким друзьям. Да,
Муж ее тем временем уже заснул.
Из сборника «Мы еще живы» (1963)
Тяжкая повинность
Ежегодный праздник заводского персонала состоялся в зале отдыха, средства на возведение которого с трудом выдавили из почти пустого тюбика бюджета на новостройки. В этом голом сарае любой звук приобретал какой-то неестественный оттенок. За первым столом восседали члены правления со своими дамами, словно придворные в гостях у директора и его супруги. Господин Кеес был сыном покойного господина Хенри, который в свое время из ничего выковал этот завод — мрачный плод всей его жизни, отравляющий округу едким дымом. Сын напоминал второе произведение удачливого дебютанта: похож, да не так хорош. Он был напрочь лишен устрашающего тамбурмажорского апломба отца, перед которым трепетали даже неотесанные парни из кузницы, и потому исполнял унаследованную власть с опаской, словно переносил на другое место аквариум. С тыла его прикрывали седовласые отцовские сатрапы — этакие хитроумные кардиналы за директорским троном. Его супруга, надменная офицерская дочка из Гааги, одержимая неизлечимой страстью к престижности, пыталась примитивной улыбкой замаскировать мучения, какие ей причинял нынешний вечер. Директорша круглый год куда-то ездила: то каталась в горах на лыжах, то отдыхала на Ривьере, — и поэтому всегда выглядела желтой, как больной, страдающий недугом печени. Она демонстративно беседовала с женой секретаря Балга, худосочной дурнушкой, которая оживлялась лишь при упоминании о ее шестерых детях, и тогда ее скорбное лицо принимало подобающее выражение нежности. У самой директорши детей пока не было, так как она хотела сначала пожить для себя.
Ее супруг с затаенным отвращением слушал Вертира, генерального представителя в северных районах, который обычно являлся на такие вечера крайне возбужденный, будто с превеликим трудом освободился от работы. Он тотчас усаживался рядом с директором, чтобы в благодушной праздничной атмосфере выудить для себя кое-какие льготы и сделать рекламу собственной персоне.
Секретарь Балг, этакий добряк современной наружности, периодически монотонным голосом констатировал, что настроение отличное, а председатель Гелюк, громкоголосый тщеславный детина с нафабренными усами и большим самолюбием, время от времени изрекал сентенции тоном тайного соправителя. Лишь казначей Сок, невзрачный коротышка с самым низким в администрации окладом, хранил полное молчание. На таких вечерах, едва начинало действовать выпитое пиво, он неизбежно становился объектом насмешек своих коллег, потому что у него была весьма соблазнительная красавица жена, которая всегда кокетливо посмеивалась, точно говоря: «Да-да, я прекрасно понимаю, чего вы хотите». Это изумительное сокровище никак не вязалось с тусклым обликом Сока, вот почему остальные члены правления, сгорая от зависти, обстреливали его злыми шутками, а он в ответ молча улыбался. И только иногда бросал задумчивый взгляд на их жен, на эти жалкие плоды ошибок молодости. Уж он показал бы им в постели — мысль об этом наполняла его медвежьей силой.
— Что там следующим номером? — спросила супруга директора с веселой беспечностью, какую некоторым людям удается сохранять даже при стихийных бедствиях.
Но занавес
— Как ловко они играют! — воскликнул фортиссимо господин Кеес, искусно сверкнув светло-голубыми глазами.
Председатель ограничился немым счастливым кивком. По дороге домой, глядя в деликатную черную спину шофера, супруга директора со вздохом произнесла:
— Боже, какой отвратительный вечер.
— Этот невежа Вертир опять битых полчаса морочил мне голову своими представительскими, — сердито проворчал директор.
— Завтра я еду в Гаагу, — объявила жена. — Иду с Сюз и Аленом к финнам на коктейль.
— Не мешало бы ему, черт побери, наведаться и в контору, если его интересуют дела, — вспылил господин Кеес. — А он знай себе мотается по приемам.
— У финнов всегда бывает ужасно интересно, — сказала жена. — Конечно, принимать умеют во всех посольствах, но у финнов, не знаю почему, свой особый стиль, изысканный и жизнерадостный, понимаешь?
Но директор уже задремал. А она до самого дома смотрела на него с улыбкой, таившей в себе долю презрения.
Атеист
В одном из кабачков в центре города я вот уже много лет встречаю старика, который в одиночестве сидит там каждое утро. На нем вполне приличная, хотя и довольно поношенная шляпа. Руки опираются на трость. Пьет он два напитка сразу: пиво — от жажды и водку — ради удовольствия. Пьет регулярно, однако же крайне умеренно, так как бюджет его весьма скуден. Гармонистам, певцам и шарманщикам от него не перепадает ни цента. По его словам, они стоили бы ему дневной нормы. Даже настырные сестры из Армии спасения уходят от него несолоно хлебавши. Странное поведение, ведь в такой забегаловке почти каждый бросает хоть немного мелочи в благотворительную кружку — как знать, возможно, когда-нибудь и самому придется ею воспользоваться. Это нечто вроде залога, вносимого в преисподнюю, которая неумолимо приближается. Но старик в этом не участвует. Из принципа.
— Это по-христиански, — говорит он. — Мне же так поступать нельзя. Я ведь атеист.
И однажды он рассказал мне, почему стал атеистом.
— Я получаю пенсию от Королевской нидерландской пароходной компании. За сорок один год службы. Тридцать гульденов. Маловато. Но в те времена пенсионного фонда еще не было. Иногда я, правда, думаю: лучше б они спускали на воду одним судном меньше, а нам бы немного прибавили. Только им это ни к чему. Ладно. У меня еще пособие по старости и кое-какие сбережения. Свожу концы с концами. Правда, приходится ограничивать себя.
Он показал на свой стакан, как бы уточняя, в чем прежде всего надо себя ограничивать.
— Днем я бываю здесь и еще в одном заведении, а вот вечерами не выхожу из дому. Сижу в своей конуре и смотрю телевизор. Один. Я ведь один как перст. Но так было не всегда. Раньше у меня была жена. И дочь.
На глаза у него навернулись слезы, он умолк, потом наконец произнес:
— Однажды в войну на Амстердам упала английская бомба. Шальная какая-то бомба. Но там, где она упала, как раз проходили мои жена и дочь. И я потерял их.
Старик опять замолчал, глядя прямо перед собой.
— Произошла ошибка. Тот английский парень не виноват. Ошибка. Если ошибешься ты, то можешь стереть ошибку резинкой. Но тот парень не мог этого сделать.
Он откинулся на спинку стула.
— Хочешь не хочешь, а пришлось стиснуть зубы и держаться, — продолжал он сурово. — Конечно, нелегко было. Ну да ладно, так вот и живу потихоньку. Днем сижу здесь. И в другом заведении. А вечерами в своей комнате. У телевизора. Я справился с горем сам. Церкви мне не понадобились.