Несколько бесполезных соображений
Шрифт:
Он немного отпил из стакана и посмотрел, сколько там осталось. Потом сказал:
— Вечерами я смотрю все подряд. И пастора смотрю. И католического священника. Не полчаса, конечно, а минут пять. Просто смотрю и слушаю. Ведь и у зла можно кой-чему научиться. Даже у Гитлера. И у католического священника. И у пастора.
Он поднял руку и произнес как клятву:
— Я был и остаюсь атеистом. По мне, пусть все эти церкви горят синим пламенем.
Но тут же поспешно добавил:
— Если там нет людей. И окажись там хоть маленький котенок, я скажу: пусть эта церковь стоит себе спокойно.
В
Молоденький полицейский в новом, с иголочки мундире стоял на переходе и внимательно следил за прохожими из-под украшенного серебряным галуном козырька. Так как горел красный свет и переход грозил десяткой штрафа, то я храбро встал рядом с ним, хотя движением на мостовой в этот момент и не пахло. Два коренастых парня в спецовках, из тех, что курят липнущие к губам черные сигареты, шагали с противоположной стороны, пренебрегая сигналом опасности и весело болтая друг с другом. Что называется, шли прямехонько в руки закона.
— А ну-ка, постойте, — скомандовал блюститель закона.
— Зачем? — дружелюбно спросил один из нарушителей.
— Не видишь, красный горит?
Парень кивнул.
— Вижу. Но ведь полицейских поблизости нет.
— Как нет? А я?
Мастеровой повернулся к приятелю.
— Слышь, Ринус? Этот малый утверждает, что он полицейский.
— Да ну… — нехотя протянул Ринус.
— Полицейские ведь ходят в черном? — спросил первый — А этот в голубом и весь в серебре.
— Он небось из духового оркестра или вроде того, — предположил Ринус.
— Нет, ему же не на чем играть, — сказал первый парень. — Я вот подумал, что в порту иностранное судно. А может быть, здесь проводятся учения иностранных армий.
— Но он ведь хорошо говорит по-голландски, — возразил Ринус.
Полицейский, который явно не так давно состоял на службе, покраснел и в сердцах крикнул:
— К вашему сведению, я все-таки полицейский! У нас новая форма.
— У них новая форма, — пояснил первый своему приятелю.
— Не мешало бы и сообщить об этом, — заметил Ринус. — А они знай себе помалкивают.
Мимо быстрым шагом прошел священник.
— Взять, к примеру, его, — сказал первый. — Предположим, он говорит: «Плати штраф!» Я отвечаю: «Извините. Я думал, вы священник». А он: «Нет, просто у нас новая форма». Где же тут справедливость?
— Они теперь все меняют без нашего ведома, — заявил Ринус.
Вокруг собралась толпа, и полицейский вконец растерялся, не представляя себе, как утихомирить этих типично амстердамских насмешников. По всей вероятности, он был нездешний и перебрался в наш город совсем недавно, а потому не обладал врожденным даром поддерживать разговор в той же тональности.
— Об этом писали во всех газетах, — серьезно сказал он.
— Я газет не читаю, — отрезал Ринус. — Кто читает газеты, платит налоги.
— А я вообще не умею читать, — вставил второй. — Меня воспитывали по дешевке.
— Так ведь… — начал молодой полицейский, по горло сытый этим происшествием.
— Гляди! — воскликнул первый парень и показал на проходившего мимо полицейского средних лет, облаченного в старую форму.
— Форма-то у них и впрямь черная, — сказал Ринус. — Твоя правда!
— А как же, — похвастался первый. — Что я, псих, что ли?!
И он дружески помахал рукой.
— Пока, полицейский!
Вилли
Когда
— Здорово! Как поживаешь?
Я узнал ее по голосу и удивленно воскликнул:
— Вилли!
Она была приходящей работницей в доме моих родителей. Элегантная красотка, всегда веселая, хотя для веселья у нее не было ни малейшего повода: ее муж, каменщик, за четыре года безработицы совершенно озлобился, а дочурка с неизлечимой болезнью лежала в каком-то заведении. Вилли, не унывая, зарабатывала свой хлеб. У нас она появлялась в девять утра, успев до этого сделать уборку где-то в конторе, ибо ее энергия не знала границ. Уходя от нас в полдень, она старательно переодевалась и в безупречном виде ехала домой на своем сверкающем велосипеде, которым очень гордилась. По вечерам ей бы хотелось погулять, сходить в кино или в кафе, но ее брюзгливый каменщик для этого не годился.
«Он такой зануда», — жаловалась она утром моей матери и тут же, напевая, принималась за дело. Испортить ей настроение было попросту невозможно, хотя обстоятельства старались изо всех сил.
После моей женитьбы Вилли два раза в неделю приходила к нам. Она прониклась глубокой симпатией к моей жене и делилась с ней на кухне своими сердечными проблемами. С каменщиком она развелась и теперь вовсю крутила романы. Когда началась война, она стала погуливать с немцами, сперва с офицерами, потом с солдатами, и день ото дня вела все более беспутную жизнь. На первых порах она еще являлась к нам точно в срок, но работа валилась у нее из рук, так как зачастую она приходила пьяной после ночной попойки с оккупантами. И если моя жена отчитывала Вилли на кухне, взывая к ее патриотическим чувствам, она заливалась слезами и клятвенно обещала исправиться. Но вскоре она вовсе перестала ходить к нам, так как ее образ жизни уже никакой критики не выдерживал. Тяжелый труд наконец-то сменился развлечениями. Порочными развлечениями.
Через несколько лет Вилли превратилась в профессиональную проститутку и разгуливала по улице неподалеку от нашего дома. Завидев меня, она подмигивала мне по особенному, не профессионально. Но когда я однажды под хмельком ввалился в бар, где Вилли сидела в уголке с клиентом, она набросилась на меня с криком: «Ах ты, негодник! Сейчас же убирайся к жене и ребенку!»
Она сделала это из добрых побуждений. Кругом засмеялись, а я пулей выскочил на улицу. В этот бар я навсегда забыл дорогу. Так что в определенном смысле ее цель была достигнута.
Как-то раз вечером мы с женой ненароком столкнулись с Вилли. Она остановилась и сипло сказала: «Здравствуйте».
На ней был красивый меховой жакет, но лицо стало синюшным и одутловатым.
«У тебя по-прежнему хорошая фигура», — сказала она моей жене. Она не называла ее на «вы», как раньше. Эмансипировалась.
«А как ты живешь?» — поинтересовалась моя жена.
«Зарабатываю я хорошо, — ответила Вилли. — Но жизнь не веселит».
Жена кивнула. Разговор был явно исчерпан. Вилли окинула нас печальным взглядом, в котором проскальзывала некоторая доля ненависти. Извечной ненависти «дна» к бюргерам с их благопорядочными профессиями.