Несколько бесполезных соображений
Шрифт:
— Раньше у меня был боксер, но его задавила машина. — Он посмотрел на меня и добавил: — Лихачил. Шофер-то. Такой молодой парень, знаете. Обожает сломя голову носиться на грузовике. Лихачество, н-да. Но боксера я успел похоронить. Его звали Чарли. Чудное имя для собаки. Но в ту пору еще была жива моя жена. Это она так его назвала, не знаю уж почему.
— Вначале все было прекрасно, — заметила Лиз, — но скоро я стала уставать от этого мальчика. Ведь пришлось так много скрывать. Пока его не было дома, я подтаскивала к зеркалу скамейку и упражнялась на ней нагишом. Упражняюсь, а сама думаю: если лечь вот так и
— Боже ты мой! — вздохнула ее приятельница.
— Потом у меня была овчарка, — продолжал старик. — Немецкая овчарка. Про них говорят много плохого, про немецких овчарок. Мол, точь-в-точь мофы. Если их не лупить, нипочем не сделают, что приказываешь. Только это неправда. Моя собака была мне хорошим другом.
— Просто посидеть, как мне удобно, и то было нельзя, — рассказывала Лиз. — И голову я все время должна была держать высоко, иначе бы он заметил второй подбородок. Не говорю уже о моих зубах. И все всегда при свечах. Господи, я целое состояние прожгла на этих свечках. Но хуже всего было, если он приходил домой днем, когда я его не ждала. И требовал любви. Всегда требовал любви… А что с него возьмешь? Двадцать семь есть двадцать семь. Когда мне было двадцать семь, я тоже всегда… Да и Дирк в те годы был парень хоть куда.
— Овчарка прожила у меня пятнадцать лет, — уныло тянул старик. — И умерла своей смертью, от старости. Голова у нее совсем поседела, как у человека. И ноги при ходьбе заплетались. Да и зрение стало никудышное. Я пони мал, что близится конец и ничего тут не поделаешь. А все-таки очень переживал.
— Вдобавок приходилось то и дело мотаться по вечеринкам! — воскликнула Лиз.
— Но ведь вечеринки — штука приятная, разве нет? — заметила вторая женщина.
— Да, когда находишься среди ровесников. А не среди соплюшек, которые тебе твердят: «Ну, ты еще довольно хорошо выглядишь». Словно я совсем развалина. Я держалась храбро. Но под конец и правда дошла до ручки. И сбежала. Нет, с меня хватит! И к свечке никогда в жизни больше не прикоснусь.
— Все-таки свечи создают особое настроение, — сказала вторая женщина.
А старик почти торжественно произнес:
— Теперь я никогда больше не заведу собаку. Ведь наверняка умру раньше ее. А с собакой так нельзя. Человек может завести другую собаку, а собака другого хозяина не заведет.
— Вот я и вернулась к Дирку, — сказала Лиз. — Все хорошо, спокойно. Когда выдается свободная минутка, посиживаю у телевизора. Юбка не затянута. Голову держу как хочу. Дирк отлично знает, что у меня два подбородка.
Ее собеседница с некоторым злорадством проговорила:
— Мой отец был моряк. Так вот он повторял: «Не верь переменчивому ветру и непоседливой женщине». Ей-богу, в этом что-то есть.
Привидения
Там, где большая дорога делает поворот, автобус затормозил у остановки. Скучный крестьянин с корзиной, полной пока еще живых кур, вошел, а я вышел. Автобус покатил дальше, оставив меня в одиночестве среди унылых голландских просторов, состоящих в основном из неба, затянутого низкими, тяжелыми тучами. Вдали виднелась ферма, наполовину скрытая деревьями. В том направлении бежала узкая тропинка.
Тропинка шла не прямо, а петляла, как все тропинки, протоптанные в незапамятные времена. Я шагал уже четверть часа, но ферма, казалось, была все так же далеко.
Наконец я поравнялся с купой деревьев и кустарников, которая оазисом темнела среди голого, бесприютного ландшафта. За деревьями притаился маленький домик, покосившийся от старости — не одно поколение людей прожило в нем свой век. Перед домиком был палисадник, женщина с совершенно белыми волосами разрыхляла там клумбу.
— Добрый день, — поздоровался я.
— Добрый день. Далеконько вы забрались, — отозвалась она, опираясь на мотыгу.
Она была очень худенькая, с узким, усеянным мелкими морщинками лицом, на котором светились удивительно чистые, большие голубые глаза. Явно не крестьянка, скорей случайно попавшая сюда дама. Только я открыл рот, чтобы ответить, как хлынул прямо-таки тропический ливень. Я поднял воротник, но это не спасало.
— Послушайте, идите спрячьтесь в доме! — весело крикнула женщина и побежала туда сама. Бежала она неожиданно легко и грациозно, как бегают женщины, некогда занимавшиеся балетом. Я же последовал за ней медленным шагом, как и положено человеку в возрасте.
Комната, в которую мы вошли, оказалась больше, чем я предполагал. Возможно, потому, что ее не загромождала мебель. Старинный, дорогой по нашим временам шкаф, два высоких кресла возле круглого стола, а на столе пепельница с тремя трубками, и никаких следов пепла. В посудном шкафчике прекрасный чайный сервиз. На стене два давних больших фотопортрета в черных рамках: угрюмый господин с бакенбардами и смиренная, довольно красивая дама.
— Хотите чашечку чаю? — спросила хозяйка. Жестом она предложила мне сесть в кресло у стола с пепельницей и трубками. Я сел и сказал:
— Вы, наверно, думаете: а что ему понадобилось в этой глуши? Отвечу: меня привело сюда любопытство. В деревне я слышал, что в этих местах есть ферма, где обитают призраки. Вот мне и захотелось взглянуть на нее.
Женщина засмеялась, громко и резко.
— Знаю, что вы имеете в виду, — сказала она, ставя передо мной чашку. — Старая байка. Видите ли, в этих краях действительно жил богатый крестьянин, очень богатый. И у него был сын, единственный сын, которому вздумалось жениться на простой девушке. Но в те времена это было невозможно. Совершенно невозможно. Деньги женились на деньгах, не так ли? И тогда этот юноша повесился у крыльца на старом дубе. Дуб и по сию пору стоит на том самом месте. А люди болтают, что по ночам там слышны жуткие стоны. Поэтому жить на той ферме никто не хочет. Сейчас в ней свинарник. Свинки ночью ничего не боятся.
Она опять хихикнула. Потом присела на корточки возле чайного столика, налила в блюдечко молока и ласково сказала:
— Пей на здоровье, мое сокровище. — Рука ее задвигалась, словно поглаживая кошку, но самое кошку я не видел. Когда ее голубые глаза поймали мой взгляд, она поднялась и своей молодой, упругой походкой отошла к окну.
Гроза отгремела, и, хотя дождь еще накрапывал, уже появилось солнышко.
— Дождь и солнце! Грибной дождь! — воскликнула женщина.
Я встал и поблагодарил: