Несколько бесполезных соображений
Шрифт:
— Спасибо за чай. Мне пора. До свидания.
Она не ответила и, что-то бормоча, снова присела на корточки у блюдца с молоком.
Через палисадник я вернулся на тропинку. По ней как раз ехал на стареньком велосипеде какой-то продубленный дождем и ветром старик. Поравнявшись со мной, он остановился и спросил:
— А что, его трубки так и лежат на столе? Я кивнул.
— Ну-ну, — протянул он, обдав меня запахом можжевеловой. Потом сплюнул в траву табачную жвачку. — Я хорошо знал этого парня. Он прожил у нее двенадцать лет. Чудной малый. Никто не знает, откуда он взялся. Просто появился там однажды да и застрял на двенадцать лет. Очень на него похоже. Крепкий как дуб был парень. И работенка у него была не всякому под силу. Как вдруг ни с того ни с
Крупная капля, висевшая у него на носу, наконец упала.
— Она сказала, что он умер, — хрипло добавил он. Потом наклонился ко мне поближе, запах перегара стал сильнее. — Покойников-то хоронят, верно?
— Верно.
— Ну а его не хоронили, нет… — Он опять водрузился на велосипед, бормоча: — Не хотел бы я побывать в том домике.
И медленно покатил прочь, немного виляя из стороны в сторону.
Пекарь
На одной из старых, замызганных амстердамских улиц, где солнце по непонятным причинам светить отказывается, я невольно вспомнил о пекаре. Когда-то он жил тут, в доме номер 13, ведь судьба уж если испытывает, то на всю катушку, Взглянув вверх, я увидел у окна другого полунищего бедолагу, который сосредоточенно что-то пил из большой чашки. Наверно, жидкий кофе, сильно разбавленный молоком с пенками.
Шагая дальше с опущенной головой — не от уныния, а оттого, что улица была загажена собаками, — я подумал о той картине. Интересно, что с ней стало? Погибла вместе с мусором в огне на свалке? Или продана за бесценок на барахолке на площади Ватерлоо? И какой-нибудь ироничный молодой человек повесил ее в самовольно захваченной квартире? [57]
«Кто эта баба?» — спрашивают его.
«Сам не знаю. С площади. Я зову ее тетушка Тоос».
Когда мы познакомились во время войны, пекарю немного оставалось до пенсии. Собственно, он был не пекарем, а разносчиком хлеба: развозил по домам непропеченную продукцию большого, но никудышного хлебозавода. Буханки лежали в продолговатой ручной тележке, которую он тихонько толкал перед собой, то и дело оглушительно чихая по причине сенной лихорадки. Кроме того, ходить ему было трудно из-за опухоли на большом пальце правой ноги, против которой тогдашняя медицина «была бессильна».
57
За последние 10–15 лет в Западной Европе нередки случаи, когда люди, выброшенные домовладельцами на улицу, силой захватывают пустующие квартиры
Мы жили в ту пору на Реполирсграхт, в ветхом, изгрызенном крысами доме, в подвале которого у нас была большая уютная кухня. Там моя жена каждое утро угощала пекаря так называемым «кофе» — мутноватым бурым напитком. Сеннолихорадочно чихая (он мог спокойно чихнуть без передышки раз тридцать), пекарь жаловался моей жене на свою больную ногу, а иногда снимал башмак и носок, чтобы продемонстрировать ей опухоль. Когда однажды в такой момент я зашел в кухню, жена только смущенно улыбнулась мне. Я даже написал по этому поводу стишок. Боюсь, правда, вы сочтете эту тему не слишком поэтичной.
Потом наступила голодная зима, и возить хлеб в тележке по улицам стало опасно. Поэтому завод решил прекратить доставку хлеба на дом. Но пекарь заверил мою жену, что ей беспокоиться не о чем. «Вы получите свой хлеб, даже если мне придется при этом расстаться с жизнью!» — кричал он на кухне.
С этого дня он обходил своих постоянных клиентов, закинув за спину набитый хлебом серый мешок. Он все сильней хромал, но держался, потому что считал эту работу делом чести.
Когда дизентерия на неделю приковала его к постели, хлеб доставляла его жена. Увидев ее впервые, мы были поражены. Это оказалась настоящая дама, со следами былой красоты на лице. Мы-то думали, что у пекаря совсем другая жена.
Война окончилась, наша безграничная радость поутихла, пекарь вышел на пенсию.
Биллем Дреес [58] не издал еще тогда свой спасительный для пожилых людей закон, и хлебозавод назначил пекарю «роскошную» пенсию — ни много ни мало целый гульден! В заводской столовой произнесли прощальную речь и вручили ему расписной дельфтский изразец, на память о безупречной работе.
«Такая дрянная рекламная вещица, мефрау, — говорил пекарь в кухне, — я ее даже в руки не взял. Так там и оставил».
58
Дреес, Биллем — премьер-министр Нидерландов от социал-демократической партии с 1948 по 1958 год
Хотя он был уже на пенсии, но время от времени заходил к своим старым клиентам, к тем, что сочувствовали его болячкам и, бывало, покупали у него в кредит. Теперь он уговаривал их не брать хлеб с хлебозавода, который нищим выставил его на улицу. Однажды мы узнали, что его жена лежит в больнице с чем-то, против чего медицина опять-таки была бессильна. По его просьбе мы навестили ее, и она сказала моей жене: «Вы, наверное, удивляетесь, что я вышла за него замуж. Но он очень хороший человек. И совсем как ребенок».
Этот голос и этот взгляд я никогда не забуду. После ее смерти пекарь попросил живущего по соседству художника сделать по фотографии большой ее портрет, что обошлось ему в львиную долю сбережений. Однажды мы побывали в доме номер тринадцать на безотрадной улице, чтобы взглянуть на портрет.
Он не имел ничего общего с оригиналом, но нам показался прекрасным, потому что был плодом любви.
«Кто эта баба?»
«Не знаю. С площади. Я называю ее тетушка Тоос».
Хочется верить, что портрет сожгли.
Моросящий дождь
Возле кафе на Херенграхт стояли два столика и четыре стула. Террасой-то трудно назвать. А вот обслуживали там быстро и вполне прилично; мрачноватый хозяин сам подавал на удивление вкусный кофе.
Погода была хмурая, вот-вот хлынет дождь, поэтому сперва я сидел на террасе один. Прохожие деловито спешили мимо. Но минут через десять за второй стол все же сел какой-то мужчина. Слово «господин» в Амстердаме сейчас употребляют только таксисты, да и то с насмешкой: «Добрый день, господин». Однако человек за соседним столиком был самый настоящий «господин», хотя и не старался выглядеть внушительно. Он казался несколько старше меня, но в нем не было мрачности, свойственной многим пожилым мужчинам, которых угнетает тот факт, что с ними больше не считаются. Напротив, в душе он явно чему-то радовался, только я не знал чему. Весь его облик лучился радостью, радость была и в легком изгибе рта, и в тихих звуках, которые он, словно принюхиваясь, издавал носом.
Он заказал водки и пил ее без жадности, маленькими глоточками. Понимал толк в выпивке.
Позади открылась дверь. Из кафе вышла супружеская пара, обоим под шестьдесят. Впереди шла женщина, тепло и безвкусно одетая.
— Главное, что ты об этом жалеешь, — сказала она. — Правда? Ведь ты жалеешь?
— Да, жалею, — глухо подтвердил мужчина, похоже готовый согласиться с чем угодно. У него было скучное лицо и пустой взгляд человека, проводящего все вечера у телевизора. Одет он был в плащ с непомерно свободным воротником и в великоватую, съехавшую на уши шляпу. Женщина взяла его под руку, и они неторопливо пошли через улицу. What are you doing the rest of your life? [59] Так называлась песенка Криса Коннора. Название почему-то мне запомнилось. Пожилой господин за соседним столиком опять рассмеялся в нос и сказал:
59
Чем же вы займетесь на склоне дней своих? (англ.)