Несколько мертвецов и молоко для Роберта
Шрифт:
Честно говоря, я ждал, что меня ударят после первых же слов, но, к удивлению, чем дольше я нес свою чепуху, тем дальше отступали от меня молчаливые, как покойники, парни. Я расхаживал среди них важно, словно петух среди кур, и продолжал разглагольствовать:
— Способ номер один. Любой желающий может продемонстрировать его на глазах своей возлюбленной, которая бросила его и которой на него плевать. Для этого вы демонстративно влезаете на столб и двумя руками хватаетесь за электрические провода. Пусть она смотрит, как ваш обугленный и скрюченный труп болтается под луной. Может быть, она всплакнет. Да, может быть, всплакнет и пожалеет вас, но воскресни вы вдруг, и думаете, она вернется? Хрен вот! Ни за что и никогда! Что вам остается в таком
Парни почему-то стали расходиться, никто не ударил меня ни кулаком, ни ножом в область сердца; под конец молча ушла пьяная девица-рефери, и я остался один. Наверное, они приняли меня за одного из тех придурков, кто в белых одеждах ходит с лысой, как у меня башкой, и проповедует хари-кришну, хари-раму. Скорее я предпочел бы проповедовать «Камасутру», чем эту дурацкую харю-раму.
Я громко расхохотался под луной, а затем отправился дальше.
На улице было свежо, но не холодно, а меня от тоски и одиночества продолжало трясти, словно в лихорадке. Очевидно, так чувствует себя слепой щенок, которого оставила мать и который, ища ее, скулит и натыкается на стены и пустоту. Так же и мне, как несчастному щенку, хотелось сейчас прижаться к моей любимой, моей дорогой и моей хорошей, только к ней одной. Как это было бы здорово — положить голову ей на колени и, вдыхая с наслаждением аромат ее духов и теплоту тела, думать о том, что потом мы пойдем домой, разденемся, ляжем на разложенную тахту и всю ночь будем любить друг друга без лицемерия, словно обезьянки породы бонобо, а под утро, обнявшись, заснем, перепачканные моим ядом и ее выделениями. Сквозь сон я буду крепче сжимать ее в своих объятиях, а она будет отвечать мне тем же, и ее голова и распущенные волосы будут у меня на груди, и я, зная, что она рядом, буду счастливо улыбаться, показывая темноте свои клыки…
Обойдя детский сад «Сказка», я вышел к небольшой сцене, похожей на дешевый остановочный павильон, и двум рядам деревянных скамеек перед ней. В 1996 году на этой сцене нашли молодого парня, умершего от передозировки, и даже шприц торчал у него в вене, а еще раньше здесь частенько выступала местная самодеятельность. По праздникам привозили целый автобус артистов, и они, переодевшись в национальные костюмы, развлекали нас мордовскими танцами, а потом худенький усатый паренек исполнял песни из репертуара Муромова и Леонтьева. Особенно здорово у него получалась древняя песня «Яблоки на снегу», и всем нравилось, как он задушевно ее исполняет, и ему самому, наверное, нравилось, пареньку этому усатому, и он, наверное, мечтал, что когда-нибудь станет настоящей звездой эстрады.
Черт его знает, может, давно уже стал звездой и кумиром девчонок, поет собственные песни и разъезжает на новеньком «Кадиллаке», а может, не стал ни хрена и до сих пор выступает по праздникам на подобных жалких сценах, где в каждом углу насрано и стены разрисованы похабщиной, и все поет про свои яблоки на снегу.
У самой сцены блевал человек в ярко-желтой, словно у железнодорожника, куртке.
Я сел с краю, сжался в комочек, чтобы согреться, и сам не заметил, как заснул.
Мне приснилось, будто я очутился в мрачном подвале ФСБ, нашпигованном психотронным оружием, и вроде бы я такой ловкач, что быстренько настраиваю всю эту аппаратуру на нужную волну и включаю, — словом, о чем думал час назад, то и приснилось. Но вот, правда, эффект этой пси-атаки получился во сне совсем иным, чем я представлял себе наяву. Кошмар, в общем. Например, прямо из своего мрачного подвала я увидел, как несколько мужчин влюбляются в одну и ту же женщину, а она до гробовой доски хранит верность своему мужу. Все эти мужчины так и сходят по ней с ума, потому что другую полюбить уже не могут, а ей плевать на них. Тогда они в отчаянии, выбрав один из восемнадцати способов Роберта Дезертиро, совершают суицид.
Но это еще не все. Мне приснились и другие ужасные последствия моего эксперимента. Матери влюблялись в своих сыновей,
— Боб! Боб?.. — услышал я и, не проснувшись до конца, понял, кому принадлежит этот голос. Антон Вилкин по прозвищу Гном. Он единственный человек на свете, кто звал меня так, на американский манер.
Я открыл глаза и увидел, что передо мной стоит тот парень в ярко-желтой куртке, который несколько минут назад блевал у сцены, а прямо над его головой светит такая же ярко-желтая луна. Звезд на небе совсем не было.
— Ну, думаю, он или не он? Поверить не могу! Боб, это же ты! — Гном обнял меня, и я еле вырвался из его объятий. Меня самого даже затошнило.
— Да, это я, — сказал я, потирая глаза, и только теперь разглядел лицо Гнома, весь рот у него был испачкан остатками блевотины. Его рыжую гриву украшали солнечные очки — смех да и только. Ночь на дворе, а он в очках от солнца. Вечно он нацепит солнечные очки на свою гриву и ходит так в любую погоду. Имидж у него такой, чтобы очки от солнца на гриве носить. Он, по-моему, никогда их на глаза-то и не опускал. Три года я не видел этого типа, а он опять в своих очках. С ума сойти.
— Вот так встреча! — никак не мог он угомониться. — Смотрю, сидит кто-то и вроде как спит. Подхожу, а это — Боб! Глазам не верю! Обмыть надо бы встречу, а, Боб? — достал он меня своим «Бобом».
— Да ты и так хороший, Гном, — сказал я, не церемонясь. С ним, придурком этим, никто не церемонился. Вечно его все обижали и в глаза называли Гномом за очень маленький рост, я на что невысокий, а он, лилипут этот, вообще мне по плечу — метр с кепкой. Настоящих друзей у него, как и у меня, никогда не было, и в детстве он изгоем бродил по помойкам и гаражам, развлекаясь тем, что вешал собак. Он жил в соседнем доме и был на год младше меня, Гном этот. Мы с ним и раньше-то никогда особо не общались, а тут поди же, обрадовался, точно закадычному другу, лезет обниматься и предлагает обмыть встречу. Кореш, блин, отыскался.
— Я уже хороший, да, Боб, выпимши… А чего делать, если не пить? Суки все. Скучно…
— Мне что, прикажешь веселить тебя? — грубо спросил я. Никогда мне этот Гном не нравился. Вечно он всех боялся, а меня, кто относился к нему по-человечески, он держал за панибрата и неизменно называл Бобом. Отец у него был алкоголиком, ходил с желтым, как у мертвеца, лицом, потому что у него был рак печени, и продолжал лопать, а потом умер. Так вот, когда его хоронили, я хорошо помню, Гном не плакал, а пританцовывал, равнодушно стоя возле гроба. Наверное, ему одному слышалась развеселая музыка, под которую он и пританцовывал. И дурацкие очки от солнца тогда все так же украшали его гриву, и это в ноябре месяце. Снег шел, когда хоронили папашу этого Гнома.
— Ты не злись, Боб, я не прошу тебя бухло покупать. Я сам угощу. Хочешь — пиво, хочешь — водку, хочешь — сэм.
— Чего-чего?
— Ну, сэм, самогонку, значит. Ее сейчас многие пьют, самогонку и пиво еще, водка дорогая, но, если скажешь, я и водки могу взять. Сегодня я — богач. Посидим, отметим твое… — и тут Гном запнулся. Сам, наверное, сообразил, что чуть было глупость не брякнул. Что обмывать-то? Мое дезертирство? Три года крысиной жизни?
— Продолжай, чего замолчал, — ухмыльнулся я.