Несколько моих жизней: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела
Шрифт:
Помню еще Омск с замечательной баней – военным санпропускником, где мы, вымытые, в мокрой после дезинфекции одежде, пахнущей лизолом, лежали на каком-то дворе и смотрели на теплое осеннее солнце, окруженное маленькими серыми облачками. Листья деревьев были багровыми. К нам подошел старший лейтенант НКВД, жирный, бритый, прицепил большие пальцы своих рук за кожаный ремень, который едва стягивал огромный живот. Это был «представитель» НКВД, сопровождавший эшелон. Жалобы? Нет, мы не жаловались, да не для того, чтобы услышать жалобы, лейтенант подходил к этапу. Морда его, заплывшая жиром, и бледные костлявые фигуры, провалившиеся
– Ну вот вы, например, – толкнул он лакированным сапогом моего соседа, – что делали на воле?
– Я доцент математики в высшем учебном заведении.
– Ну вот, господа доценты, вряд ли придется вам вернуться к вашей профессии. Другим трудом придется заняться, более полезным…
Все молчали. Лейтенант продолжал развивать свою мысль.
– Конечно, я не могу советовать правительству, партии, но если бы меня спросили – что с вами делать, я дал бы совет: надо всех завезти на какой-нибудь северный остров – ну, скажем, остров Врангеля – и оставить там, прекратить сообщение с островом. Вся задача была бы вмиг решена. А вас везут на золото, хотят, чтобы вы поработали в забоях. Поработаете вы, доценты…
– А ты почему здесь? – Лейтенант обратил взор к Володьке Иванову, рыжему, покрытому уголовной татуировкой с ног до головы. Сочувствие было явно слышно в голосе старшего лейтенанта.
– Я воспитатель Болшевской колонии. По пятьдесят восьмой. По литеру.
– А-а-а…
И лейтенант проследовал дальше.
Помню трюм парохода, где к нашей компании присоединился некто Хренов – одутловатый, медленный. Вещей Хренов не вез на Колыму. Зато вез томик стихов Маяковского с дарственной надписью автора. И всем желающим находил страницу и показывал «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое», и читал:
Я знаю – город будет.Я знаю – саду цвесть.Когда такие людиВ стране советской есть!Хренов был тяжелейший сердечник. Но на Колыму загоняли и безногих, и семидесятилетних, и больных в последней стадии туберкулеза. «Врагам народа» не было пощады. Тяжелая болезнь спасла Хренова. Он прожил как инвалид до конца срока, освободился и умер на Колыме уже вольнонаемным – один из немногих «счастливцев».
Ибо не знаю, что такое счастье – уцелеть после великих мук или умереть раньше страданий.
Хорошо помню, как кончился пятый рейс «Кулу».
В бухту Нагаево пароход прибыл ночью, и выгрузку отложили до утра. А утром я вышел на палубу, взглянул, и сердце занялось от великой тревоги.
Шел мелкий холодный дождь. На берегу лысые порыжелые сопки, опоясанные темно-серыми тучами. Бараки, огороженные колючей проволокой. Уходящая вдаль и вверх узкая дорога, и неисчислимые сопки…
Три дня на пересылке, в брезентовых палатках, мокрые от беспрерывного дождя. Работа – прокладка дороги в бухту Веселая. Погрузка на машины, шоссе вертится среди гор, поднимаясь все вверх, с каждым поворотом становится все холоднее, воздух становится все суше, и вот числа двадцатого августа нас привозят и сгружают на прииске «Партизан» Северного горного управления.
Почему же я помню, что рейс парохода «Кулу» в навигацию 1937 года был именно пятый.
А потому, что в течение пятнадцати лет мне приходилось
Заключенного в лагере каждый божий день заставляют ответить на несколько вопросов.
Фамилия?
Имя, отчество?
Статья?
Срок?
Когда прибыл на Колыму?
Каким пароходом?
Каким рейсом?
Последние три вопроса задаются на поверках. А первые – каждый день по нескольку раз.
Человек не любит вспоминать плохое. Вспоминается чаще хорошее. Это – один из мудрых законов жизни, элемент приспособления, что ли, сглаживания острых углов. «Если бы каждого встречали по заслугам – кто бы избавился от пощечины». Эти слова Гамлета – не шутка, не острота. Если бы человек не был в силах забывать – кто бы мог жить. Искусство жить – это искусство забывать.
Вот почему никакая дружба не заводится в очень тяжелых условиях. И очень тяжелые условия вспоминать никто не хочет. Дружба заводится в положениях «средней тяжести», когда мяса на костях человека еще достаточно. А последнее мясо кормит только два чувства: злобу или равнодушие.
Все, о чем я буду рассказывать, неизбежно будет сглажено, смягчено.
Время только искажает истинные масштабы события.
В Москве уже убивали: Тухачевского, Якира, Дзидзиевского [336] , Шмидта. Ежов выступал уже на сессии ЦИКа с угрожающим докладом о том, что в трудовых лагерях «ослабла дисциплина», в газетных статьях все чаще попадались фразы о «физическом уничтожении врага», «о необходимости ликвидации троцкистов», а золотой прииск, куда мы приехали, еще жил прежней «счастливой» жизнью.
336
См. пр. 221 к воспоминаниям «Двадцатые годы».
Дзидзиевский <Аркадий> сидел в Бутырской тюрьме одновременно с В. Т. Шаламовым, участник гражданской войны на Украине. См. очерк Шаламова «Бутырская тюрьма», собр. соч., т. IV, с. 278.
Прибывшим было выдано новое зимнее обмундирование. В сапожной мастерской стояла бочка рыбьего жира – откуда и черпали смазку. Прибывшим дали трехдневный отдых, знакомили с «производством» – забой, лопата, кайло, откаточный трап и тачка.
«Машина ОСО —Две ручки, одно колесо».Медпункт пустовал. Новички даже не интересовались сим учреждением.
Работа – открыть разрез, взрывы, ручная откатка в бункер, откуда увозят конные грабарки на бутару – промывочный прибор.
Тяжелая работа, зато можно заработать много – до десяти тысяч рублей в летний, сезонный месяц. Зимой поменьше. В большие холода – свыше 50 – не работают. Летом работают десять часов с пересменкой раз в десять дней. Отдых «копится» и «выдается» авансом – 1-го мая и «под расчет» – 7-го ноября. В декабре работают шесть, в январе четыре, в феврале шесть, в марте семь, в апреле восемь, в мае и все лето – десять [часов].
– Будете хорошо работать, сможете посылать домой, – говорили новичкам «смотрители» во время экскурсии.