Несколько шагов до прыжка

Val. Ekkert

Альбус вспомнил бы этот костюм в любой момент своей жизни.

— Криденс, — он поймал его за плечо перед самым выходом на разминку, — почему ты… так одет?

Криденс посмотрел на него так, что Альбус почувствовал себя идиотом. Подобное случалось с ним крайне редко. Впрочем, вопрос всё ещё оставался без ответа. Зачем, зачем на нём реплика костюма Геллерта? Того самого костюма, в котором он катал произвольную программу две тысячи восьмого? Зачем и почему?

— Потому что так надо, — отрезал Криденс и, вывернувшись, поспешил на лёд.

Геллерт

за спиной невесело фыркнул. Альбус обернулся к нему и уже открыл рот, хотя не был абсолютно уверен в том, что хочет сказать — но тот отвернулся, дёрнул руками, словно собирался обнять себя за плечи, но остановился, сцепил пальцы в замок и выдохнул:

— Заткнись, пожалуйста. Пока он не откатает.

— Предлагаешь мне молчать в течение часа? — мягко поинтересовался Альбус. Геллерт резко взглянул на него:

— Требую, Альбус. Не предлагаю, а требую. По крайней мере, никаких вопросов о костюме и вообще о том, что происходит. Перемыть косточки остальным — всегда пожалуйста, даже сейчас, но ни слова о Криденсе.

Альбус прикусил губу. В голову шли не самые достойные мысли о каком-то заговоре, и, возможно, он был не так уж неправ. Впрочем, лучше не засорять этим мозги до окончания прокатов — подобных просьб со стороны Геллерта он не слышал уже очень давно, если слышал вообще. А значит, стоило его послушаться — просто так он бы не стал.

Разминка закончилась, по ощущениям Альбуса, куда быстрее, чем через шесть минут. Криденс ушёл со льда и чуть ли не пробежал мимо них с Геллертом, чтобы усесться на скамейку. Судя по всему, он волновался сильнее обычного, но, если чутьё Альбуса не обманывало, не столько из-за проката, сколько из-за чего-то иного. Может быть, даже к прокату не относящегося.

Он дёрнулся было — поговорить, успокоить — но Геллерт его опередил, и Альбус не решился подойти и внести свою лепту. Во-первых, с ним у Криденса были менее доверительные отношения. Во-вторых… если волнение Криденса имеет связь с просьбой… с требованием Геллерта не говорить о нём, то Альбусу не стоило вмешиваться.

Первые пять участников разминки прошли мимо его сознания. Удивительно: обычно он всегда обращал на них внимание, всегда подмечал, кого стоило опасаться, всегда видел чужие сильные и слабые стороны… но сейчас у него никак не получалось сосредоточиться. То ли ему передалось чужое волнение, то ли — и вероятнее — он начал волноваться сам. Из-за новизны и неизвестности. И непонятного.

Криденс вышел на лёд, встал у бортика, посмотрел на обоих по очереди — как-то непонятно, с досадой и надеждой одновременно — выдохнул: «Всё будет хорошо», — и, не дождавшись подтверждения, поехал к центру.

Объявлявшая фигуристов кореянка исковеркала его имя так, что Геллерт даже закашлялся:

— Как? Как его обозвали?

— Уймись, — негромко бросил Альбус, зачем-то подходя к нему поближе. — И скажи спасибо, что не так же, как на украинском юниорском четыре года назад.

Геллерт скривился и отвернулся.

Криденс уже

стоял в изначальной позиции, секунды выдавали себя за минуты — техническая бригада на этом Чемпионате быстротой не отличалась. Геллерт напряжённо глядел вперёд, Альбус встряхнул головой и постарался всё же собрать силы и смотреть на лёд — не наблюдать за программой Криденса было невозможно. Даже если бы Альбус не был его тренером.

Прокат пошёл без единой помарки, идеально и красиво. И надо было сказать, что артистизма Криденс сейчас вкладывал куда больше, чем раньше — включая последний Чемпионат.

Первый куплет… припев… второй… проигрыш…

Геллерт рядом напрягся — Альбус умудрился ощутить это даже на расстоянии. Что же…

Когда начался последний припев, завершающий композицию, Альбусу подумалось, что у него галлюцинации. Хотя он никогда ими и не страдал.

Потому что вместо короткой дорожки шагов Криденс пошёл на вращение.

Ласточка. Волчок. Стоя.

Альбус на секунду крепко зажмурился — и правильно сделал: ему уже начало казаться, что волосы у фигуриста не тёмные, а белокурые, и возраст — не двадцать один, а на четырнадцать лет старше. Только музыка была другой.

Альбус открыл глаза и осторожно глянул на Геллерта. Тот смотрел прямо перед собой, даже не моргая, и так вцепившись в бортик, что побелели пальцы.

О, все боги этого мира.

Что же мы с тобой натворили.

Альбус дёрнулся — взять ли за плечо, или вовсе положить ладонь на ладонь, попытаться заставить его расслабить руку…

Он просто придвинулся ближе. Может быть, пока этого и будет достаточно.

А потом они поговорят. После оценок, интервью, от которых не удастся отделаться, и всего остального. Они поговорят.

Из вращения Криденс вышел в привычный заход на сальхов, прыгнул — хорошо, чисто — докатал последние десять секунд и замер с вытянутой вперёд рукой, заканчивая программу так же, как всегда. Только вот разведённые в стороны средний и указательный пальцы этой руки указывали не в толпу зрителей, а конкретно на них двоих.

Рёв трибун был предсказуем и очень порадовал. До чрезвычайности. А с лица Криденса постепенно сползало игровое выражение обречённой больной злости, сменяясь счастливым и слегка ошарашенным — безошибочный прокат, ни единой помарки, да ещё и выросший в презентации и с… с изменениями — до сих пор его так не приветствовали.

Эти аплодисменты, конечно же, тоже напомнили Альбусу две тысячи восьмой.

И накатывали лавиной воспоминания обо всей сезонной работе — о том, как Геллерт настаивал именно на этой композиции, и о том, как они спорили о видах элементов и о том, чем завершать программу, и о крике: «Альбус, здесь должна быть драма, пусть передаст её… хотя бы дорожкой, ты серьёзно предлагаешь здесь, чтобы он просто катался руками?!», и много о чём ещё.

И костюм.

И то, что эта смена дорожки на именно такой вид вращения произошла вообще без его, Альбуса, ведома.