Нескучная книжица про… (сборник)

Бекенская Юлия

Ощутила Наташка, что кончается здесь для нее вся эта история: свекор приходит в себя, свекровь помирать раздумала. Оба уже ненавязчиво интересовались: вы, ребята, когда домой? Ох уж эта прямота стариковская…

В лесу так бывало не раз. Набираешь грибов, уже корзинку вниз тянет. Усталость чувствуешь, но еще бы чуток походить…

И тогда лес, ненавязчиво, но твердо, веткой ли в глаз, комариным укусом в ухо, сапогом, нежданно в болоте промокшем насквозь, даст понять, что пора.

Вот и Наталье пора. Кивнула лесу на прощанье, и обратно пошла.

Навстречу

ей на всех парах спешила тетя Маша. По лицу соседки было понятно – что-то стряслось. Немедленно стукнуло сердце, завертелись мысли одна другой хуже.

– Господи, он же сожрет его! – на бегу кричала она.

Наташка бросилась следом, понимая, что, кого бы сожрать не пытались, нужно это дело немедленно прекратить.

Оказалось, пока она гуляла, Генка дрова тете Маше для бани колол. Рассчиталась она, как водится, местной валютой. Самогоном. Хорош в этот раз получился, зараза, заборист да крепок.

Посидели они с Генкой совсем чуток. Хотя, глядя на блестящие глазки соседки, Наталья усомнилась. Поболтали о том о сем, и хозяйка пошла гостя выпроваживать.

А его развезло, на старые-то дрожжи, он только до бани дошел, и стоит. Качается.

А там Лютик привязан. Чужих на дух не выносит. Возьми и сорвись.

Наталья похолодела. Лютиком звали дворового пса. Невинное цветочное имя было сокращением от Лютый. Оно и выражало истинную сущность пса. Злющий – сама тетя Маша его боялась. Два года назад разорвал кота, соседка ревела тогда навзрыд – пристрелю гада! Фашист, а не пес.

Генка успел в баню прыгнуть и дверь закрыть. Теперь он внутри кукует, а пес – во дворе. Если Генка выйти решит, даже подумать страшно, что будет.

Спеша за соседкой, ругала себя Наташка на чем свет стоит: надо было вместе домой идти! А она, как героиня бразильского сериала, пошла, понимаете ли, подумать. Разобраться в себе. Идиотка. Только бы Генка из бани не сунулся. Если что, в райцентре больница…

Соседка затормозила у забора. Наталья подлетела следом, глянула, готовая, если что, идти в рукопашную, и замерла.

На пороге бани сидели человек и пес. Пьяный и совершенно несчастный Генка, запустив в волосы пятерню, говорил:

– Только ты! Ты, псина, меня понимаешь. А она больше мне не верит. И правильно! Я же скотина. Ты даже не знаешь, какая… а я ведь ее люблю.

И дворовый пес по кличке Лютик, порвавший два года назад заезжего дачного кота, тот самый Лютый, о котором Пал Палыч говорил уважительно: «Он – рецидивист», тот самый пес, которого боялась хозяйка и чья шишковатая, в шрамах, башка лежала сейчас на коленях у Генки, сочувственно глядел в потерянную физиономию непутевого Наташиного мужа, и совершено по-человечьи вздыхая, лизал его прямо в раскисшую от самогона морду.

Рассказы

Дед

А в нем была до жизни

Жадная смелость

Г. Сукачев

– Отец, что случилось?

Дед сидел за столом, опустив голову над тарелкой. На вилке повисла тонкая нить квашеной капусты. Орлиный нос

уныло покачивался в такт словам.

– Даже не знаю, как тебе рассказать, дочка…

В кухне стоял чад. Печь нещадно коптила. Несмотря на тепло, было влажно, как в тропиках. Эта вечная сырость, и промозглый утренний сон, когда страшно высунуть нос из-под одеяла застряли в памяти с детства.

Ночевать в доме Ольга не очень любила. Сейчас она жила в городе, куда отец переехать наотрез отказался, и приезжала только на выходные. Убрать, постирать, приготовить. В будние дни дед, которому стукнуло семьдесят восемь, справлялся с хозяйством самостоятельно.

– Пап, что случилось?

– Замели меня, дочь, – голова качнулась, – попал твой отец в милицию…

Ольга смотрела во все глаза. Дед был полон раскаяния.

– Батька твой провел целый день в обезьяннике…

Сердце ухнуло куда-то вниз. И одновременно стало смешно. Очень уж напоминал он сейчас царя Иван Васильевича из комедии – так же сдвинуты лохматые брови, тот же покаянный жест: в кутузку замели, дело шьют…

– Как – в обезьяннике? За что?!

– За хулиганство…

Дело было в начале девяностых, когда город Питер палил из обрезов и разъезжал на тонированных девятках. Когда, как шампиньоны из-под асфальта, появились всюду крепкие бритые мальчики. Когда горожане предпочитали лишний раз на улицу не соваться и обсуждали по кухням свежий выпуск реалити-шоу под названием «Сессия верховного совета».

Одна половина сколачивала капитал на обломках империи, другая – растеряно озиралась. Манила реклама, сверкали неоном рестораны и казино, возникали невиданные секс-шопы. Закрывались заводы, чахли НИИ, профессура уходила торговать гипсовыми Буддами…

Плясали кришнаиты, экстрасенсы с экрана лечили цирроз, и взрослые, здоровые на голову люди несли остатки кубышек в «МММ». Советское воспитание не позволяло усвоить тот факт, что тебя могут обмануть. Слишком громкое, пионерское было слово. Тогда появилось «кинуть». Кратко, энергично и без интеллигентской рефлексии. Кинули – и молодцы. И – концы в воду. Или в бетон.

В маленьком городке под Питером, где жил дед, новые времена тоже дали о себе знать. Закрылся продуктовый магазин, где издавна чахли морская капуста и хлеб-кирпич, единый по форме и содержанию. На месте продуктов возникло разноголосое торжище, с пестрым барахлом, знойными феями с китайских полотенец, косметикой, куртками из кожзама, книжками, джинсами, самопальными значками.

Торговали приезжие, черные, как жуки, или их женщины – все, как одна блондинки, с крупными пористыми носами и угольными глазами. Торговали залетные – улыбчивые молдаване, основательные хохлы. Торговали свои – дед узнал бывшую завмагом, слесаря Миху, бухгалтершу завода, где проработал без малого сорок лет…

Пресса, которой дед привык доверять, писала странные вещи. Ольга зареклась возить отцу новые газеты. Как-то ему попался выпуск «СПИД-инфо», с грудастой теткой на фоне летающей тарелки. Дед справедливо считал себя человеком современным. Не отгораживался возмущением от внешнего мира. Познавал новые реалии – как они есть.