Несмотря ни на что
Шрифт:
Чип мог предложить ей так много: имя, богатство, свою стойкую преданность. Чип умел любить, беречь и окружать заботами. А он, Джон, мог дать так мало… Острое чувство унижения охватило его.
В глазах многих он был тем человеком, кому Кэролайн Кэрлью «дала отставку». Что думала миссис Сэвернейк об этой постыдной истории?
Лицо у Джона горело. Только в этот час он впервые по-настоящему ненавидел Кэролайн, словно объявившую всему свету, что он, Джон, немного стоит.
Чип промолвил:
— Я, кажется, здорово надоел тебе? Ни с кем, кроме тебя, я
Джон отказался. Ему хотелось остаться одному. Уже простившись, он вдруг решился и сказал с усилием:
— Мне следует сказать тебе… Видишь ли… я тебе дал говорить, а, может быть, это нечестно с моей стороны… потому что… я тоже люблю ее.
Чип стоял прислонясь к дверцам автомобиля.
— Я так и думал. Догадался сегодня вечером. Но все у меня нелепо выходит… Мне хотелось, чтобы ты знал… что же, я, конечно, никогда не мог питать надежд… она и не взглянула бы на меня… Я только не знал, известно ли тебе… вот и все.
Он остановился.
— Увидимся завтра в клубе за ленчем. Всего хорошего. До свиданья.
— Всего хорошего!
Джон поехал дальше с ощущением неловкости перед Чипом, чьи прямота и благородство оставались неизменными при любых обстоятельствах. За этой мыслью пришла другая: а что, если и она разглядела Чипа? У Джона перехватило горло от испуга.
Он повернул и поехал к дому миссис Сэвернейк. Одно окно светилось. Не в ее ли комнате?
Стараясь сохранять спокойствие, Джон остановил автомобиль. Где-то часы пробили полночь. Новый день начинался. Принесет ли он ему счастье?
Он поехал дальше по опустевшей улице домой. Стараясь не шуметь, добрался до своих комнат.
На столе отдельно от других писем лежала записка старшего представителя по партии в Палате общин… Речь шла о Фельвуде. Джона любезно поощряли баллотироваться и предлагали помощь.
Джон медленно вертел в руках письмо. Фельвуд казался теперь чем-то таким пустячным, ненужным…
То, что произойдет завтра… нет, сегодня — вот единственное, то важно для него. На миг представил себе, что та, которую он любил со всей радостной смелостью и, вместе с тем, благоговением первой любви, любит его. Он, казалось, видел перед собой ее глаза и погружался в эту сладкую бездну. Запах ее темных волос чудился ему. Захватывало дух при мысли о руках, которые он будет крепко сжимать в своих.
Он замечал в себе какую-то робость перед нею. И после порыва радости, холодея от тоски, говорил себе, что, может быть, все его надежды и мечты напрасны.
Он не мог уснуть. Вставал. Перелистывал поэтов. Все стихотворения казались ему написанными о Виоле Сэвернейк, для нее. Он усмехался над своей тупостью, но молодость брала свое.
Все, что он до сих пор считал «выдумкой», «преувеличением», стало вдруг чудесной правдой.
В открытое окно неожиданно проник солнечный луч. На Вестминстерской башне пробило шесть. Еще почти двенадцать часов ожидания!
Джон умылся, оделся и спустился в конюшню, где держал свою верховую лошадь.
Джон пустился галопом по пустым улицам; миновал Гэмпстед-Хилл и поехал по направлению к Хиз.
Все вокруг так и сверкало. Переливались бриллианты роз на золоте дрока, а кусты цветущего боярышника были, казалось, усыпаны серебром и рубинами.
Все ароматы лета сливались в утреннем воздухе, еще чуть тронутом морозом.
— Господи, как хорошо! — сказал Джон вслух.
Он снова заставил Синюю Птицу нестись во весь дух, и ему казалось, что это не лошадь под ним, а он сам летит, едва касаясь земли.
На обратном пути остановился у маленькой булочной, напился чаю с горячим еще хлебом и угостил сахаром Синюю Птицу, потом поехал домой.
Утром предстояло работать с Марксом. Джон боялся, что не в состоянии будет сосредоточиться, но, к его удивлению, работа шла отлично.
В три часа он был уже свободен.
Глава XIII
«Летнее безумие! — говорила себе миссис Сэвернейк с неуверенной усмешкой. — Да, ничего более! Должно быть, мы никогда не стареем настолько, чтобы остаться равнодушными к прелести этих первых весенних вечеров».
В открытые окна автомобиля веял ночной ветерок; голубой мрак прорезывался по временам светом уличных фонарей.
Миссис Сэвернейк хотела забыть пережитое сегодня, отогнать ощущение, что что-то случилось, что чужая жизнь соприкоснулась с ее жизнью. Но настойчивый, страстный голос Джона нелегко было заглушить в памяти. Рука его казалось, еще сжимала ее руку. И тщетно миссис Сэвернейк смеялась над собой и над летним безумием.
— Господи, на какую глупость бываешь иной раз способна! — сказала она почти вслух, пытаясь, как все женщины, словами сделать трудное простым, словно повторение того же самого имело в себе силу заклинания.
Потом, тем же полушутливым, полупренебрежительным тоном:
— И такой юнец!
Когда она проезжала мимо аббатства святой Марии, она уже решительно принялась обдумывать программу на завтрашний день. К несчастью, в эту программу входил и визит Джона. И она, таким образом, вернулась к началу своих размышлений. Не уйти ли ей из дому, чтобы избежать встречи с ним?
Но это уже совсем глупо, это значило бы придать несуществующее значение пустячному эпизоду. Нет, разумеется, она останется дома и встретит Джона приветливо, как ни в чем не бывало.
Автомобиль остановился перед ее домом. Миссис Сэвернейк взяла от лакея в передней письма и поднялась к себе. Одно из писем было от Леопольда Маркса. Остроумное, интересное, как всегда. Но что-то в этих строках неприятно взволновало ее. Маркс писал о своем коротком визите сегодня и раздраженно намекал на «непременное присутствие молодого Теннента». Миссис Сэвернейк читала и перечитывала письмо. Оно дышало искренним чувством и тронуло ее.