Несокрушимо
Шрифт:
— Это ужасно депрессивно. Даже шутить над этим не могу.
— Спасибо, придурок.
— Да брось, тебе надо выбираться отсюда. Поехали ко мне домой, выпьем пива, поужинаем. Фрэнни готовит жаркое.
— Ни за что. Я не буду вмешиваться в ваш субботний вечер с женой.
Но у меня тут же потекли слюнки при мысли о жарком. Я уже не помню, когда ел что-то домашнее. Но Мак, отец-одиночка троих девочек, и Фрэнни поженились пару месяцев назад — примерно в то же время, когда Рене, моя бывшая, подала на развод и ушла окончательно.
— Ты издеваешься? У меня трое детей, ДеСантис. У нас не
Я замешкался. Правда заключалась в том, что мой вечер выглядел примерно так:
Съесть какую-то гадость из контейнера.
Посмотреть плохое порно, которое даже не заводит.
Всё равно подрочить.
Лечь спать.
Но я, конечно, не мог этого сказать. И не хотел быть чьим-то проектом милосердия на субботний вечер.
— На самом деле, у меня полно работы. Я тут надолго.
Мак не сдавался.
— Слушай, Генри, я тоже был разведённым. Я всё это проходил: отвратительная еда на вынос, разговоры с телевизором, ощущение, что все остальные в мире проводят время лучше тебя. — Он кивнул в сторону бочек. — Хотя, в твоём случае, это может быть правдой.
Смеясь, я вытащил штырь, поставил воздушный клапан обратно и перешёл к следующей бочке.
— Мне на самом деле нравится моя работа.
— Но ты тут безвылазно с самого сбора урожая, — продолжал он. — Уже начинаю думать, что ты спишь тут.
— Домой я всё-таки прихожу.
Правда, дома я чувствовал себя хуже. Я предпочитал яркие, просторные помещения винодельни тёмным, пустым комнатам своего дома. Как главный винодел, я всегда находил себе занятие здесь. Мы были маленькой винодельней, но я участвовал в каждом этапе процесса — и на винограднике, и в погребе. И всё делали вручную, по моему настоянию. Это требовало терпения, мастерства и времени, но я не хотел по-другому. Дома же я только сидел и ломал голову, где я всё так сильно напортачил.
Но это не было проблемой Мака.
— Почему ты чего всё ещё здесь, если у Фрэнни ужин в духовке? — спросил я.
— Надо было спрятать рождественские подарки от Санты у себя в офисе. Девчонки всё время их ищут.
Прятать подарки от Санты — ещё одна из традиций отцовства, которую я не успел испытать.
Я тут же отогнал эту мысль, прежде чем она задела меня сильнее.
— Они всё ещё верят в Санту?
Мак надел вязаную зимнюю шапку.
— Винни — да, ей всего пять. Фелисити восемь, она всё ставит под сомнение, так что, возможно, верит. А Милли тринадцать, так что, скорее всего, нет, но она делает вид. Фрэнни сказала ей, что тем, кто не верит, дарят на три подарка меньше, чтобы она не испортила всё своим сёстрам.
— Умно.
— Она вообще умная.
— Как ты вообще уговорил её выйти за тебя?
Мак выглядел по-настоящему озадаченным и покачал головой.
— Серьёзно, я сам без понятия.
После того как Мак ушёл, я закончил работать с бочками, ответил на несколько писем, попробовал рислинг из резервуаров, сделал заметки, убрался в лаборатории и осмотрелся, чтобы понять,
Ничего не оставалось, но я всё равно не хотел возвращаться в пустой дом — тот самый, который я надеялся наполнить семьёй. Вместо того чтобы пойти на парковку, я застегнул куртку, надел шапку и перчатки и направился к винограднику.
Было холодно, конец декабря в Мичигане, но меня это не волновало. Я любил запах зимы, резкий холодный воздух в лёгких, хруст снега под ботинками. Я шел вдоль спящих рядов лоз, обдумывая прошедший сезон, пытаясь почувствовать энергию будущего роста, прикидывая новые стратегии для каждого участка. Я всегда чувствовал себя счастливее всего здесь, в винограднике, в любое время года. Лозы могли быть послушными или капризными, хрупкими или стойкими, но они говорили на языке, который я понимал. Я знал, как заботиться о них, формировать их, обновлять год за годом, превращая их в нечто прекрасное.
Если бы я был хотя бы наполовину так же успешен как муж.
Я выдохнул, и облачко белого пара рассеялось в ледяном ночном воздухе. В который раз я задавался вопросом, мог ли я сделать что-то большее, чтобы спасти свой брак. Настоящим врагом была бесплодность, которая понемногу разрушала наше счастье, пока от него не осталось ничего.
Несмотря на то, что говорила Рене, я никогда не винил её, но она чувствовала себя раздавленной от сознания, что её эндометриоз стал причиной проблемы. Она говорила, что ощущает себя неудачницей как женщина и как жена. Сколько бы раз я ни пытался убедить её в обратном, она отказывалась слушать или обращаться за помощью к психотерапевту. Гормональная терапия была адом для неё, и я изо всех сил старался быть чутким к её чувствам, напоминая себе, что это не то, чего хотел кто-либо из нас.
Единственные моменты, когда я действительно злился на неё, были наши споры об усыновлении, она даже не рассматривала такой вариант. Я называл её упрямой? Неразумной? Узколобой? Несправедливой? Я говорил слова, о которых потом жалел?
Чёрт возьми, конечно, говорил.
Но я говорил их от усталости, разочарования и страха. Я хотел быть отцом, черт побери, и видел, как мои шансы ускользают из-за её неумолимого желания «стать матерью естественным способом». Я винил её за это. Был ли я неправ?
В конце концов, возможно, это уже не имело значения.
После пяти неудачных циклов ЭКО наши сбережения иссякли. После лет попыток уловить идеальный момент для зачатия секс стал рутиной. После месяцев бесконечных ссор, ночёвок на диване и утренних извинений за слова, которые заставляли её рыдать всю ночь, я отказался от идеи иметь детей и просто хотел мира.
Я хотел перестать говорить о бесплодии. Я хотел прекратить избегать людных мест, потому что вид беременной женщины, или, что ещё хуже, её фраза «мы даже не старались», сводил Рене с ума. Я хотел снова хотеть секса, получать от него удовольствие ради самого процесса, ради освобождения, ради связи, ради веселья, чёрт побери. Мой член превратился в клинический инструмент, просто ещё один механизм в системе, которая не работала. И в конце концов стало ясно, что для Рене он был бесполезен, если не мог сделать её беременной.