Несокрушимые
Шрифт:
— А, свистун, — узнал его Шеин, — ну-ка, покажи свою стенку.
Егор молча полез наверх и поманил воеводу за собой. Тот усмехнулся бесхитростности мужика, обращавшегося с князем как с ровней, однако ничего, послушался.
— Ты прости, осударь-воевода, — почтительно сказал Егор, когда они очутились на боевой площадке, — тута без лишних ушей говорить сподручнее. Видишь, какой бугор вырос? — он указал на довольно высокую гряду, тянувшуюся саженей в десяти от неё. — За ним много воинов можно сховать и ничем их не достанешь, ни с верха, ни со среднего боя. А внизу бойниц нет, без этого бугра они и не надобны. Фёдор Савельич мастер знатный, всё бы учёл, да отколь ему знать, что тута вскорости чёрт спину выгнет? Вот я и велел
— А вреда стене не выйдет от твоих прорубов? — обеспокоился Шеин.
— Что ты? Она как цельный камень, Фёдор Савельич мастер был что надо.
— Ладно, не скажу, — пообещал Шеин и пошагал дальше.
На другой день Филька пропал, пропал вместе со своей синей книжицей. Шеин, которому он служил ходячей памяткой, чувствовал себя как без рук. Горчаков бросил на поиски всех своих людей, однако на хороший результат не надеялся; он, часто ругавший Фильку за пьянство, был уверен, что тот сбежал с осадной росписью к ляхам в надежде на щедрое вознаграждение. Пропажа этого важного документа накануне предстоящих событий могла обернуться настоящей бедой; Шеин торопил с поисками, приказал во что бы то ни стало найти роспись и всех причастных к её пропаже, не останавливаясь ни перед родом, ни перед званием. По его приказу все городские проездные ворота были закрыты, оставлены лишь одни — Днепровские, пройти через которые стоило немалых трудов. Отстояв в длинной очереди, люди подвергались тщательному досмотру, что вызывало, конечно, большое недовольство. Одновременно в городе стали проводиться повальные обыски, стражники врывались в дома, переворачивали всё верх дном. Горожане, даже приверженцы Шеина, глухо роптали.
В повальных обысках участвовали все люди Горчакова, да он и сам не чурался заглядывать в дома именитых горожан. Эта же повинность легла на плечи Афанасия с Антипом. Из особой милости Горчаков определил их под начало своего помощника. Ох, лучше бы такой милостью не жаловать. Гаврила был как малое дитя: глуп и непоседлив. Присланных встретил не по-доброму, к Москве и её обитателям он вообще испытывал необъяснимую злобу. Дал им в провожатые стражника и послал делать обыск у какого-то горожанина, потом ещё, ещё... Антип заметно поскучнел. Едва начинался обыск, он заявлял, что ни росписи, ни Фильки здесь нет, а хозяева к сему делу не причастны, и более никакого участия уже не принимал. Афанасий со своей пытливой головой тяготился этими обысками не меньше. Хотел было утешить себя мыслью о необходимости терпения, но не преуспел.
Первым не выдержал Антип.
— Долго ли ещё заниматься этой дурью? — в сердцах воскликнул он. — Даже несмышлёныш знает: для того чтобы распутать спутку, нужно сначала кончик найти, а ежели со всех сторон дёргать, только сильнее запутаешь. Всё! Больше никуда не пойду.
Афанасий согласился. И вот облаянные собаками, отруганные хозяевами, вымотанные мало полезной работой, они предстали перед начальником и спросили, есть ли у него план поиска. Гаврила ответил, что план один: найти роспись, для чего, если понадобится, он перевернёт весь город, остальное — блажь, высокоумие. Пусть зарубят себе на носу, что здесь не Москва, где любят пускать пыль в глаза, здесь работают жарко и едят сладко. И уж совсем не к месту прибавил местную прибаутку: Смоленск-де молоком опивается, Москва за мосолом гоняется. Приятели переглянулись и покачали головами, ссориться они, однако, не хотели, и Афанасий осторожненько сказал, что искать нужно не роспись, а укравшего её человека.
— Так и знал! — вскричал Гаврила. — Так и знал, что москали без своих поучений не обойдутся. Думаете,
Он продолжал всё в том же духе, полузакрыв глаза и не заботясь, слушают его или нет, так что приятели не преминули обменяться мнениями.
— Его отец криво сработал и мать бегом родила, — сказал Антип.
— Господь испытывает наше терпение, посылая глупых начальников, — вздохнул Афанасий, — не знает, что творит.
— Тем паче не узнает, что творят другие...
Они очень хорошо понимали друг друга и, оставя Гаврилу, решили действовать на свой страх и риск. Первым делом отправились посмотреть жилище Фильки и покопаться в его вещах. Увы, здесь их ждало разочарование: пучок изломанных гусиных перьев да груда битых кувшинов — вот и всё, что осталось от Фильки. Антип долго перебирал руками жалкое наследство и вдруг уверенно заявил, что Филька никуда из города не исчезал, до сих пор находится здесь, неясно только живой или мёртвый.
Афанасий с ним согласился, но рассуждал по-своему. Ежели у Фильки вся осадная роспись в голове, какой резон её красть, подвергаясь ненужному риску? А коли и впрямь задумал к ляхам переметнуться, то осадников следовало бы оставить в неведении относительно того, что врагу известен их боевой расчёт и лишить необходимости перестановок — опять, значит, не было смысла красть роспись. В общем, не верил он в бегство Фильки, нужно, считал, идти с другого конца. Филька из-за своей вредности немало нажил врагов. Взять хотя бы Булыгу, который прилюдно грозил лишить его жизни за своё бесчестие. Или дозорного Гришку, тоже на всю округу ругавшего Фильку и обещавшего поквитаться. С этого, последнего, он и начал.
На первых порах ничего не вышло. Обычно нагловатый и крикливый Гришка теперь отмалчивался и на все расспросы лишь угрюмо хмурил брови. Афанасий и так и сяк. Почто, говорил, молчишь? Всё одно не скроешь, вспомни Священное писание: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы. Посему, что сказано в темноте, то услышится во свете... Нет, и священные тексты не смогли преодолеть Гришкину угрюмость.
— Я ведь до сей поры к тебе по-хорошему, — не выдержал Афанасий, — а ты противишься. И что толку? Отведут тебя в пыточную, станут калечить, поневоле скажешь, что знаешь, но через больное увечье. Так зачем тело себе портить?
Гришка вскинул глаза и, помолчав, сказал спокойно, без надрыва:
— Не убивал я Фильку, хотя на него уже давно на том свете корм отпускают. И в мыслях не было, чтобы марать руки от этого гнуса, так, попужал только. Не веришь?
— Расскажи, как было, тогда, может быть, и поверю.
И Гришка заговорил, только успевай слушать. У них накануне Филькиной пропажи и впрямь вышла сшибка. Филька в тот вечер засиделся в кабаке. Пьяный люд горазд на споры, спорщики нередко прибегали к памятливой Филькиной голове, и одержавший верх ставил перед ним кружку с вином. Эта карусель, продолжавшаяся обычно до самой ночи, была в тот раз прервана Гришкой. Припомнил он его утреннюю подлянку со скрытым приводом Шеина к их башне и после крепкой ругани расквасил Фильке нос. Тот с криком выскочил из кабака, грозя, что пожалуется самому воеводе и что Гришке придётся скоро лететь со своей дозорной вышки прямо в тюремный подвал.
— Он и впрямь мог учудить такое? — спросил Афанасий.
— С него, пакостника, всё станет.
— И ты решил воспретить Филькину жалобу.
— Чего? — сразу не понял Гришка, потом, когда дошло, махнул рукой. — Да нет, не трогал я его более. Правда, имел хотение ещё фонарь под глаз привесить, чтоб дорожку к своему воеводе освещал, да ребята удержали — Ивашка с Михалкой.
— И куда же он направился?
— Дак, должно быть, как обещался, жалобиться.
— Это куда же?