Несостоявшаяся революция
Шрифт:
Параллели между «черной сотней» и большевиками проводятся вовсе не с целью доказательства существования взаимных идеологических влияний крайне левых и крайне правых политических сил в имперской России. Чего не было, того не было. Дело скорее в том, что в сформированной российской действительностью структурной матрице отечественного радикализма, — не важно, правого или левого, — были важные совпадающие элементы.
Помимо отмеченных выше, одним из таких элементов можно считать социальный популизм самого радикального свойства. Хотя черносотенное движение манифестировало себя как оплот законности, порядка и главную опору статус-кво, его главная цель состояла в мобилизации массовой политической поддержки в поддержку консервативных ценностей. Однако социальные низы, к
Таким образом, радикальный популизм был изначально встроен в черносотенный дискурс, и со временем его накал лишь увеличивался. По мере радикализации российского общественно-политического контекста происходила неизбежная радикализация населения, и черносотенцам приходилось забирать все круче по части социальных требований с тем, чтобы успешно конкурировать со своими радикальными оппонентами слева. В результате «черная сотня» оказалась в плену нарастающего и непреодолимого противоречия между антикапиталистическим зарядом своей внешне архаичной программы и радикально настроенными низами, с одной стороны, и преданностью исторически отжившим государственным институтам, формам и социально-экономическим структурам, против которых объективно канализировалась энергия социального и этнического протеста — с другой. «Черносотенная идеология... делала ставку на широкие социальные слои, возбуждаемые шовинистическими и демагогическими лозунгами. В новых условиях это был единственно возможный, но чрезвычайно скользкий путь. Ведь одной рукой черносотенцы поддерживали частную собственность, а другой посягали на имущество части правящей элиты. Поле маневра здесь было ограничено. Принести в жертву помещиков и буржуазию иной национальности означало совершить классовое предательство, чреватое непредсказуемыми последствиями. Проявить классовую солидарность значило оттолкнуть очень многих из вставших под черносотенные знамена»178.
Так или иначе, демагогия «черной сотни» провоцировала социальные практики, подрывавшие статус-кво. Особенно важно, что это происходило в деревне, которую черносотенцы считали своей главной опорой, оплотом самодержавной монархии и противопоставляли потенциально революционному городу как воплощение консерватизма и стабильности. «Полицейские власти начали приходить к выводу, что крестьянские отделы Союза русского народа представляют собой не опору порядка, а скорее потенциальную опасность, и что главари черной сотни, пожалуй, не смогут обуздать процесс, который они сами вызвали безудержной демагогией и погоней за популярностью среди крестьянства»179. Вот как сформулировал это опасение весьма осведомленный наблюдатель, начальник Саратовского жандармского управления: «...в случае каких-либо вообще беспорядков, — Союз русского народа не может почитаться вполне надежной организацией, ибо, возможно, будет агитировать против помещиков»180.
Итак, вопреки своим манифестациям «черная сотня» оказалась вовсе не консервативной, а радикальной, субверсивной и даже потенциально революционной силой. Ее радикализм проявлялся в беззастенчивой социальной и национальной демагогии и вдохновленных ею социальных и политических практиках; в далеком от консервативной респектабельности (пара)экстремистском политическом стиле; радикальное антикапиталистическое содержание скрывалось за оболочкой архаичной утопии славянофильского толка; радикальные настроения постоянно просачивались в идеологию и лозунги черносотенцев снизу, от поддерживавших их социальных низов.
Вольно или невольно под сомнение ставилась даже фигура «обожаемого монарха», по которому рикошетом била критика бюрократического «средостения» между царем и народом. Если император хорош и в его воле изменить ситуацию, то почему же он не делает этого? — такой вопрос естественно вставал для той
177 Степанов С Указ. соч. С. 49.
178 Там же.
179 Степанов С. Указ. соч. С. 324.
180 Там же.
Характерен пример Владимира Пуришкевича, призвавшего в своей самой знаменитой думской речи (19 ноября 1916 г.), которой рукоплескали левые и либералы, к защите монарха от «темных сил», а впоследствии активно участвовавшего в заговоре по убийству Распутина. Его деятельность в последние предреволюционные месяцы выглядит трагической попыткой защиты принципа монархии перед лицом исторического провала венценосца. Нов той ситуации уже вряд ли можно было отделить принцип от человека...
Наконец, доминантная идея «черной сотни» о национализации имперской политии подрывала базовые принципы империи Романовых. В этом смысле черносотенное движение носило объективно революционный характер, хотя его революционность была скрыта верноподданнической риторикой. По иронии истории, оппонировавшие друг другу крайние политические силы совместно работали на разрушение империи: левые — явно и сознательно, правые — неявно и бессознательно, так сказать, помимо своей воли и желания.
Субверсивный и даже революционный модус номинально консервативно-охранительной политической силы объясняется тем, что в имперской России вообще было невозможно непротиворечивое сочетание русского национализма и имперских интересов. Это следует из анализа бытовавших исторических версий национализма и их потенциальных последствий. Следует также рассеять заблуждение насчет национализма правящей элиты и Николая II.
Хотя последнему «самодержцу Всея Руси» не была чужда славянофильская идея прямого контакта царя с подданными, восстановления отчужденной бюрократией органической связи с «землей», он не мог всерьез относиться к идее русификации империи, ибо она была чревата кардинальной дестабилизацией. Русификация потенциально разрушала две главные опоры монархии: полиэтничную элиту и эксплуатацию русских ресурсов. В то же время царь интуитивно ощущал первостепенную значимость русского народа как ядра империи и в архаичной манере Московского царства пытался восстановить символическую связь с ним, не допуская, однако, и тени мысли об участии народа в легитимации монархии. В этом смысле «черная сотня» удачно укладывалась в старомодные представления Николая II: она воплощала послушный и преданный народ, не претендовавший ни на что больше, кроме счастья послушания монарху.
Новая эпоха привнесла в старый идеал новое содержание: монархия вынуждена была допустить и даже поощряла осуществлявшуюся черносотенцами массовую националистическую мобилизацию — мобилизацию во имя и для спасения престола. Другими словами, фактически самодержавие признало принцип национальности и его самостоятельную, отчасти даже легитимирующую, роль в отношении самое себя. Но об этом малоприятном для себя факте правящая элита постаралась поскорее забыть, а ее отношение к русскому национализму носило исключительно инструментальный характер. Он был хорош в ситуации кризиса, но не нужен и даже опасен, когда кризис разрешен.
После подавления революции 1905-1907 гг. черносотенцы пережили массовое разочарование, когда выяснилось, что они не только не могут рассчитывать на какие-нибудь дивиденды, но более не нужны власти ни в каком качестве, даже в роли подручных. «Применительно к Союзу русского народа была пущена кличка "мавр" — намек на классическую фразу: "Мавр сделал свое дело, мавр может уйти". Незнакомые с шиллеровской трагедией черносотенцы говорили, что с ними поступают по русской поговорке: "Кашку съел, чашку об пол". В публичных выступлениях черносотенцев отражалось разочарование и недоверие к правительственному курсу»181.