Несостоявшаяся революция
Шрифт:
Так или иначе, сохранение общего вектора политики включения сопровождалось фактическим уничтожением внесистемного русского национализма. И это подтверждает, что отношение режима к русскому национализму и русской этничности вообще носило исключительно прагматичный и инструментальный характер. Хотя подавляющее большинство высокопоставленных коммунистов было этническими русскими, что, казалось бы, делало их потенциально чувствительными к националистическим аргументам, в первую очередь они ощущали себя коммунистами, а уже затем — русскими. В противном случае у них просто не оставалось шансов сделать карьеру при советском строе.
Знаменитое «ленинградское дело» на десятилетия вперед преподало урок всем, мечтавшим о повышении статуса России. Характерно, что в учебных курсах истории КПСС постсталинской эпохи оно подавалось именно как доказательство
Так называемые «русские националисты» советской политической элиты — Петр Машеров, Дмитрий Полянский, Александр Шелепин и др. — на самом деле были никакими не националистами, а консерваторами советского образца. Точно такими же, как Леонид Брежнев, Михаил Суслов и Константин Черненко. Напряженные и конфликтные отношения между этими группами и личностями меньше всего имели отношение к русскому национализму, они коренились в борьбе за власть и, в какой-то степени, за выбор линии развития. Другое дело, что фракции советской интеллигенции использовались в этой борьбе для выяснения отношений и своеобразной проверки боем. «В столкновениях и взаимных укусах "либерального" и "охранительного" сегментов совинтеллигенции лишь отражался сложный и многослойный главный социосистемный конфликт в среде господствующих групп; эти столкновения часто выполняли роль "штабных игр" "неосталинистов" и "либералов", "пробных шаров", деклараций о намерениях, провокаций, неопасной формы выяснения отношений и т. п.»289
Фурсов А. И. Указ. соч. С. 79.
Гиперболизация роли и влияния русского национализма в советской жизни чаще всего основана на его отождествлении с советским консерватизмом. Надо признать, что для подобного отождествления имеются, по крайней мере, два серьезных основания. Во-первых, как отмечалось несколькими строками выше, националистическая интеллигенция использовалась влиятельными властными группами в междоусобной борьбе. Во-вторых, у консерваторов и националистов был ряд важных идеологических совпадений: культ сильного государства, мессианизм, антивестернизм, антилиберализм и (порою) антисемитизм, что и создавало впечатление их тождества. Но даже если в советской жизни национализм и консерватизм порою амальгамировали, с научной точки зрения они представляли собой тесно связанные, но разноприродные течения, поэтому в аналитических целях их дифференциация абсолютно необходима.
Любой флирт консервативной коммунистической власти с русскими националистами, равно как любые поползновения с их стороны упирались в непреодолимые препятствия. Часть из них коренилась в самой природе советского режима. «Священной коровой» оставалась официальная советская версия марксизма — сакральный источник строя и режима. Решительно отвергалась даже такая робкая попытка национал-большевистского синтеза как теория «единого потока» (континуитета царской и советской России), впервые апробированная на страницах «Молодой гвардии» второй половины 1960-х гг. Незыблемой оставалась коммунистическая монополия на власть: политика включения никогда не предполагала предоставить националистам какое-нибудь реальное влияние на советскую политику. Справедливости ради укажем, что они сами не заходили настолько далеко даже в самых дерзких своих упованиях.
Но еще важнее были фундаментальные ограничения, коренившиеся в самой природе имперской политии континентального типа. В старорежимной, советской ли модификации она существовала и развивалась прежде всего (если не исключительно) за счет эксплуатации русских этнических ресурсов, причем в советскую эпоху тяжесть и масштабы этой эксплуатации значительно выросли. Главное, системообразующее противоречие советского строя составляло противоречие между русским народом и коммунистической империей. Разрешить его было возможно, пожертвовав империей или русскими. (Впрочем, как показало историческое развитие, ослабление русского народа неизбежно вело к гибели империи.) Хотя русские националисты почти единодушно и безоговорочно выступали за сохранение единства и целостности СССР, они не были готовы безоглядно бросить на алтарь советской мощи русский народ. В то же время любые реальные, а не символические шаги навстречу требованиям равноправия РСФСР и учета русских интересов, что и было лейтмотивом русского почвенничества, объективно подрывали базовые
В контексте нашей темы культурно-идеологическая ситуация брежневской эпохи может быть упрощенно описана как конфликт двух идеологий: официального советского консерватизма и русского этнизирующего национализма, требовавшего адаптировать советские институты, структуры, социополитические и культурные практики под русские национальные интересы. (Здесь надо отметить, что между самими националистами не было согласия насчет того, какие институты и структуры наилучшим образом подходят для русских.) Таким образом, русский национализм не только бросал вызов официальной идеологии. Несмотря на подчеркнутый и зачастую искренний политический лоялизм, своим идеологическим и культурным содержанием он объективно, помимо собственной воли ставил под сомнение легитимность коммунистического режима и имперской политии. (Пусть даже он никогда не оспаривал ее территориальные границы, а наоборот, всегда выражал полное согласие с ними.) Поэтому даже в самом лояльном и откровенно сервильном выражении русский национализм не мог не восприниматься властью как политически сомнительный, потенциально оппозиционный и подрывной. И уж тем более это относилось к диссидентскому национализму, открыто требовавшему превращения Советского Союза в национальное русское государство.
Однако субстанциальное противоречие между имперской поли-тией и русскими этническими интересами не обязательно влекло за собой конфронтацию идеологических доктрин — официальной и русской националистической. Их отношения носили более сложный и нюансированный характер, допускали взаимное влияние и обогащение. Русские националисты вполне искренне разделяли часть символов веры царской и коммунистической эпох. На протяжении двух столетий для подавляющего их большинства sine qua поп оставались имперскость России, подчеркнутый этатизм и авторитарный характер власти в стране, антизападная, антидемократическая и антилиберальная (в лучшем случае — внезападная, внедемократическая и внелиберальная) ориентация России. В свою очередь официальная идеология — не важно, в форме «официальной народности» или советской версии марксизма — пыталась включить и ассимилировать некоторые существенные элементы националистической доктрины. В конце концов, «народность» и «православие» графа Уварова были лишь парафразом русскости, а сама доктрина «официальной народности» — ответом на взрыв европейских национализмов; точно также ключевой ингредиент советского патриотизма и «гордости советского человека» составлял русский этнический национализм.
Но как бы далеко не заходило идейное взаимовлияние, по самой своей природе имперская власть не могла стать русской националистической, а русский национализм не соглашался пожертвовать русскими интересами в пользу империи. В этом смысле никакая «русская партия», понимаемая как стратегический и долговременный альянс (а не ситуативный тактический компромисс) советских коммунистов и русских националистов, была невозможна по определению. У них были, что называется, разные группы крови и абсолютная тканевая несовмести мость.
К слову о группах крови. Неославянофилы, равно как оппонировавшие им неозападники, были склонны экстраполировать этническую подоснову своего культурно-идеологического противостояния — русские vs. евреи — на советский политический истеблишмент и партийный аппарат. Коммунистическую стратегию в культурно-идеологической сфере и в отношении фракций советской интеллигенции они нередко объясняли этническим происхождением и родственными узами принимавших решения политиков или влиявших на их выработку аппаратчиков. Проще говоря, русские патриоты объясняли недоброжелательство в свой адрес еврейским происхождением или «еврейскими женами» тех или иных политиков. В свою очередь, для западников факт наличия еврейской крови (или даже смутные намеки на нее) служил презумпцией прогрессивности и либерализма.
Признавая сильные корреляции и даже, возможно, детерминистские зависимости между этничностью и культурно-идеологическим и позициями элитных групп советской интеллигенции, мы не уверены в существовании аналогичных зависимостей для советского политического истеблишмента. Устойчивую неприязнь шефа КГБ Юрия Андропова к русским националистам еще можно попытаться объяснить его еврейским (согласно националистическим апокрифам) происхождением. Но как быть с тем, что еврейские родственные узы Леонида Брежнева и Михаила Суслова не будировали с их стороны априори враждебных реакций в адрес национализма?