Несостоявшаяся революция

Соловей Валерий Дмитриевич

Итак, в последней трети советской эпохи стратегическим аргументом в пользу использования коммунистами русского национализма была его важная компенсаторная функция, а также способность служить потенциальным источником дополнительной легитимации авторитарного режима и советского строя. Помимо этого, принципиального, соображения, существовали и важные тактические резоны. Один из них состоял втом, что в сфере культуры и литературы русский национализм был призван уравновесить, сбалансировать влиятельные (прото)либеральные и западнические тенденции.

Коммунистические функционеры мастерски использовали принцип divide etimpera. Воспоминания и доступные архивы позволяют реконструировать немудреный, но

весьма эффективный механизм манипулирования интеллигентскими страстями и фобиями. Либералам аппаратчики (а то и офицеры КГБ) «по секрету» рассказывали, что «Ванька прет» и лишь «прогрессивные силы» в аппарате ЦК сдерживают угрозу сталинистского реванша. А националисты слышали, причем зачастую от тех же самых людей, близкое и понятное себе: либералы-евреи набирают силу и пробрались наверх, поэтому надо проявить понимание и поддержать «патриотов» в руководстве советской компартии. Вот так создавалась влиятельная и популярная в культурной среде мифологема о «сионистском/националистическом подполье/заговоре на самом верху», подливалось масло и подкла-дывались дровишки в ожесточенную междоусобную схватку лагерей советской интеллигенции. Понятно, что в выигрыше оставался верховный арбитр — власть, к которой апеллировали конкурировавшие культурно-идеологические течения. (Здесь важно отметить, что если в широком смысле власть манипулировала интеллигенцией как таковой, то в узком смысле различные властные группы использовали различные интеллигентские фракции.)

Эксплуатация властью русских этнических чувств имела, помимо этого, еще две причины. Первая: патриотизм казался субститутом со-циоэкономических и политических реформ. После того, как к началу 1970-х гг. под влиянием «пражской весны» в СССР были свернуты все попытки экономического реформирования, фактическим лозунгом момента стал девиз «лучше работать, меньше болтать о реформах». Казалось, патриотизм сможет стимулировать подъем трудового энтузиазма и усиление дисциплины, которые обеспечат необходимые темпы экономического развития без изменения структуры и методов управления народным хозяйством.

Вторая причина: «деревенское» направление советской литературы культурно и идеологически легитимировало брежневскую политику форсированного инвестирования сельского хозяйства. Речь шла о колоссальных по масштабам и затратам проектах. Запущенная в марте 1974 г. амбициозная программа предполагала восстановить российское Нечерноземье, в том числе в демографическом отношении, к 1990 г. Вложения в «Продовольственную программу» — знаменитый коммунистический проект начала 1980-х годов — оценивались в 140 млрд рублей. Эти начинания с заведомо сомнительной эффективностью вызвали сопротивление части партийного истеблишмента, и, чтобы сломить его, требовалась мобилизация общественной поддержки, которую обеспечивали «деревенщики». Другими словами, Леонид Брежнев рассчитывал использовать мобилизационный потенциал русофильской литературы и культуры для поддержки приоритетов свой внутренней политики279.

279 Подробнее см.: Brudny Yitzhak М. Op. cit. P. 58, 60, 103 и др.

Однако проблема «политики участия» состояла в том, что обеспечить лояльность «артикулированной аудитории» можно было, лишь предоставив ей хотя бы частичное право голоса. Поэтому взаимоотношения националистов и коммунистической власти не сводились лишь к вульгарному использованию властью националистов (в данном случае — писателей-«деревенщиков»), а становились улицей с двусторонним движением.

Ведь коммунистическая власть легитимировала самое себя и свою политику нормативистской концепцией «народного блага». Именно в брежневское правление — пресловутую «эпоху застоя» — произошло беспрецедентное повышение уровня жизни массы советского

населения, оформился советский вариант общества потребления и социального государства, составивший материальное основание «общественного договора» между коммунистическим государством и советским обществом. Оборотной стороной этого «договора» было заметное повышение чувствительности режима к общественным запросам и к общественному мнению. Памятный выросшим в советскую эпоху аргумент «люди не поймут» был не риторической фигурой, а квинтэссенцией обычного права, пронизывавшего страну Советов и имевшего силу, втом числе, для коммунистических функционеров. Якобы всемогущее Политбюро, опасаясь негативной общественной реакции, в течение многих лет не решалось хотя бы на несколько копеек поднять баснословно низкие цены на хлеб.

Коммунисты всегда испытывали неизбывный страх перед русским народом — становым хребтом страны и залогом советского могущества, а потому относились к русскому этническому фактору, как любил говорить сакрализованный основатель советского режима, «архисе-рьезно». Они воспринимали писателей-«деревенщиков» как голос русского народа, а ставившиеся ими проблемы — как предмет общенационального беспокойства. «Деревенщики» не просто нужны были Брежневу для легитимации его внутренней политики, в каком-то смысле сама эта политика была ответом на русский общенациональный запрос, как он виделся, формулировался и выражался культурной элитой русофильского толка.

Парадоксально, но факт: используя русскую культурную элиту в качестве своего орудия, коммунистическая власть в то же время побаивалась ее. Весьма показательна реакция еще здорового и адекватного Брежнева на знаменитую статью «Против антиисторизма», опубликованную в 1972 г. недоброжелателем русских националистов и видным коммунистическим функционером Александром Яковлевым: этот м... хочет поссорить нас с русской интеллигенцией, убрать засранца! (Впрочем, забегая вперед, скажем, что не только оппозиционный потенциал русофильской элиты, но и ее влияние на общество заметно преувеличивались.)

Если власть пыталась влиять на общество через интеллигенцию, то и русофильская интеллигенция в свою очередь пыталась культурно и духовно повлиять на власть, развернуть ее в русском национальном направлении, точнее, в направлении смутного национал-большевистского синтеза. Учитывая же принципиальный отказ этой интеллигенции от выработки самостоятельной политической позиции, она нуждалась во власти не меньше, чем та в ней. Ведь кто-то же должен был претворять в жизнь консервативную утопию русского национализма! Можно сказать, что кооперация власти и русских националистов носила обоюдовыгодный характер, причем со стороны власти это был брак по расчету, в то время как националисты испытывали к ней искреннюю, но, как со всей очевидностью выяснилось, безответную симпатию.

Главный аналитический вопрос — результаты политики включения: насколько успешной она оказалась, каковы были ее последствия? По мнению некоторых авторов, результатом флирта власти с русскими националистическими интеллигентами стало формирование влиятельной «русской партии», небезуспешно стремившейся к политическому доминированию в СССР и трансформации советского строя в национал-большевистском духе280. В подтверждение этого взгляда «расшифровываются» покровители русского национализма в советской политической элите, реконструируется зловещая конфигурация «русской партии», якобы расползавшейся по властному телу подобно раковой опухоли. Ничтоже сумняшеся российский «ученый» утверждает, что большинство сотрудников партийного-государственного аппарата, включая членов Политбюро, разделяли националистические взгляды281. Остается задаться недоуменным вопросом: почему же это большинство не реализовало свои националистические идеи?