Несостоявшаяся революция

Соловей Валерий Дмитриевич

Подобный ход мысли принципиально дефектен. Как убедительно показано (в частности, Брубейкером, Вердери, Яаком), противопоставление гражданских и этнических наций не более чем культурно-идеологический миф, в действительности же любая нация включает как гражданское (культурно-историческое, почвенное), так и этническое (биологическое) измерение. Соответственно любой национализм одновременно политический и этнический.

Русский национализм: идеология и настроение: (Сб. статей) / Сост. А. Верховский. М., 2006; Верхи и низы русского национализма: (Сб. статей) / Сост. А. Верховский. М., 2007; и др.

Этот важный теоретический вывод

в полной мере относится и к русскому национализму — политическому и этническому одновременно. В присущем ему понимании русской нации в различных пропорциях соединяются культурно-исторические и биологические моменты. Причем их баланс носит динамичный характер. Если на протяжении второй половины 80-х и большей части 90-х годов прошлого века преобладала историко-культурная (почвенная) интерпретация русскости, то с конца прошлого десятилетия стало возрастать значение биологии.

Почему — об этом будет рассказано в последующей главе, сейчас же отметим, что биологическая линия все же не стала (да и не могла стать) доминирующей. Русский национализм в целом придерживается скорее включающей, чем исключающей концепции русской нации. В то же самое время он склоняется к тому, чтобы трактовать русских по крови как ядро этой широкой, включающей нации.

Помимо идеологического инварианта, можно выделить и программное ядро русского национализма — черты, более или менее характерные если не всем, то подавляющему большинству его организаций. В политическом плане националисты не просто были очевидными сторонниками авторитарной модели власти, они чуть ли не обожествляли государство и такие его институты, как армию и госбезопасность. (Напомним, что здесь анализируются идеология и программа русского национализма 90-х годов прошлого века, претерпевшие десятилетие спустя существенные изменения.) Авторитарной ориентации придерживались даже немногие националистические организации, называвшие себя национал-демократическими: они уповали на национального вождя, на сильную личность, но не на демократические институты. Русский национализм в целом прочил стране национальную диктатуру — в лучшем случае в течение переходного периода к нормальной жизни, а то и навсегда. Различия касались лишь формы и методов осуществления диктаторского правления: будет ли оно самодержавно-монархическим, президентским или фюрерским. При этом каждый из мельчайших националистических лидеров спал и видел себя грядущим вождем национальной России, во многом от чего и проистекали их взаимные претензии.

В паре с авторитаризмом шло антиизмерение националистической идеологии — антидемократизм и антилиберализм. (Как известно, любая идеология помимо позитивного измерения — за что она выступает, имеет и негативное — что она отрицает.) Помыслить об автономии личности и индивидуальной свободе было крайне затруднительно даже националистам, манифестировавшим демократическую ориентацию. Их представление о свободе личности в лучшем случае ограничивалось экономической свободой, политические же свободы они считали если не откровенно вредными, то избыточными и не актуальными в период грядущей национальной диктатуры.

Хотя национализм, номинально исходящий от имени народа как целостности, казалось, обречен быть демократической идеологией, в России, как уже не раз отмечалось, принципы национализма и демократии оказались не только разведены, но и противопоставлены друг другу. В 1990-е гг. эта оппозиция была более явной, чем когда-либо еще. Почему?

Во-первых, антидемократический и антилиберальный модус был унаследован национализмом от предшествующей культурно-исторической эпохи. Во-вторых, он усугублялся социальными и экономическими практиками, внедрявшимися в России победившими либералами. На фоне

происходившего в стране крайне опрометчиво было называть себя либералом и демократом, да и сами эти политические имена оказались надежно скомпрометированы в российском общественном мнении. Поэтому националисты охотно культивировали антагонистическое отношение к демократии и либерализму, полагая себя в этом отношении выразителями гласа народа.

Однако масса русских вовсе не экстраполировала отрицательное отношение к терминам на стоявшие за ними понятия. Хотя слова «либерализм» и «демократия» (равно как их производные) вызывали (и все еще вызывают) в России преимущественно негативные коннотации, а то и скрежет зубовный, сама по себе система либеральных и демократических ценностей — многопартийная система, конкурентные выборы, свобода масс-медиа, комплекс личных свобод, рынок и т. д. — довольно быстро адаптировалась русским массовым сознанием. Перефразируя известную цитату из Мольера, русские становились либералами и демократами, хотя сами об этом еще не знали.

И если националисты не видели и не хотели видеть этой фундаментальной трансформации, то причиной тому их элитистское презрение к собственному народу. Апеллируя к русским и клянясь русским именем, они вместе с тем не желали вникать в интересы и потребности этих самых русских, пытались навязать им собственные, чаще всего откровенно фантасмагорические, представления. А если русские не внемлют голосу правды, что ж, тем хуже для них — национальная диктатура железной рукой заставит их возрождать Россию по националистическим рецептам, — приблизительно таков был ход мысли.

В своем презрении к русским националисты оказались заедино с либералами. Но те хотя бы отдавали отчет, с кем они имеют дело: возможность обогащения и индивидуального успеха, которой либералы поманили в 90-е годы, значила для русских не в пример больше красивых, но отнюдь не «заводивших» лозунгов «спасения великой державы» и «русской соборности». Здесь к месту еще раз напомнить сакраментальное сталинское: другого народа у нас для вас нет! В силу какого-то непонятного нам обстоятельства русские националисты совершенно не чувствовали свой народ, при этом изо всех сил стараясь навязать ему собственное представление о том, каким он должен быть.

Националистов можно было бы еще понять, являй они сами игЫ et огЫ образцы поведения и доблестей, к которым призывали русских. Однако чаще всего дело обстояло ровно наоборот: вместо духа соборности и братолюбия — зависть и интриги, вместо христианского аскетизма — пьянство, мелкий блуд и стяжательство, вместо деловитости — обломовская лень и маниловские мечтания и т.д. В некотором смысле националисты воплощали наихудшие черты того, что эмпирически описывается как русский национальный характер.

Понимание демократии в более или менее западном духе националистической средой, как правило, отрицалось. Попытки же сформулировать доморощенную модель демократии оказались крайне неудачными как в интеллектуальном, так и в практическом плане. Представление о национальной демократии чаще всего не выходило за рамки фантастических идеологем «соборности» и «восстановления земств», сформировать на основе которых политическое движение было попросту невозможно.

In passim отметим крайне низкий интеллектуальный уровень подавляющего большинства националистических документов, отличавшихся, как правило, примитивностью мысли и корявостью слога. Нередко националисты прибегали к плагиату — передирая идеи, а то и тексты из западных и отечественных источников. Хотя русский национализм конца прошлого века вырос из порожденной интеллектуалами 1970—1980-х гг. «русской партии», в интеллектуальном отношении дитя явно уступало родителю.