Нестор Махно

Ахинько Виктор

Федор давно усвоил, что в это паскудное время надежнее всего лавировать между зверьем. Хай они грызутся, шакалы. А мы свое ухватим, и никто не обвинит, что прячемся в сторонке. Да так весь наш степной народ виляет! Пришли белые — доброго здоровья, господа. Черт принес комиссаров — не возражаем, товарищи. Махновцы нагрянули — та цэ ж свойи хлопци! А по существу — все дерьмо.

В помощники Глущенко дали Костюхина с кликухой Яшка Дурной. Тот был высок, мускулист, с маленькой головой.

— Рука у него верная, не дрогнет, — заверил высоколобый, лысоватый Манцев и на прощанье

порекомендовал: — Глянь там, Федя, по ситуации. Лев Задов, как и ты, и Яша, из рабочих, юзовский каталь. Потолкуй с ним осторожно. А вдруг клюнет. Все-таки наша косточка, пролетарская. Совесть-то, поди, не всю еще потерял?

Сначата они с Яшкой поехали в Александровск, где опознали и выдали ЧК махновцев. Оттуда на подводе отправились в Гуляй-Поле. По дороге Дурной со смешком рассказывал, что при царе сидел в тюрьме аж девять раз из своих двадцати пяти годков.

— А после революции с грабежом я завязал, — сообщил он не без гордости, кивая маленькой головой.

— Ну да! — не поверил Федор. «С кем я спутался? — думалось. — И чека хороша. Никем не брезгует». — Ты, Яша, кто по профессии?

— Слесарь. По замкам!

— Почему же не потеешь с напильником?

— Да что я, малохольный идиот? За копейки корячиться! Занялся экспроприацией богачей, помогал советской власти в этом чистом деле. А она паскуда, не оценила, в Харькове сцапать захотела. Я отстреливался, бросал бомбы и скрылся. Меня просто не возьмешь! Но отморозил ноги в сарае.

«Помощничек, твою ж маму! — приуныл Глущенко. — Чуть что, и сдам его. Свобода так свобода».

В Гуляй-Поле никто не ведал, где сейчас Батько, и чекистские деньги пропили. Яшка продал краденое пальто, мотанулись по селам. В Туркеновке, наконец, наткнулись на Махно. Еще издали увидели: стоит в окружении командиров или охраны. «Надо бы поискать Левку, — засомневался Глущенко, замедляя шаг. — Может, клюнет, каталь? Все-таки пролетарская косточка. Держи карман шире — три шкуры сдерет! Или нет?» Вспомнились красноармейцы, которых встречали по дороге. Батько их пленил и отпустил. «Не такой он зверь, как малюют», — говорили бойцы, усмехаясь.

Террорист остановился, закурил, прикинул, можно ли подойти к Махно. «Узнает же, допустит. А как стрелять? Тут же скрутят. Да и Нестор верткий. Глазом не мигнешь — всадит пулю!» Всё это Федор уже сто раз представлял себе: «Ну схватят. Так для того же и Яшка здесь, чтобы палить. Куда там? Сдрейфит, ворюга!» Тяжело вздохнув, Глущенко сказал:

— Не теряйся, слышь. Вперед.

На них по-прежнему не обращали внимания. Командиры о чем-то спорили у кирпичного дома волостного правления. Уверенно подходя к ним, Федор шепнул спутнику:

— Стой и жди.

Так было договорено. И вдруг Махно повернул голову и взглянул на Глущенко. Тому даже показалось, что Батько смеется. Темные глаза его вспыхнули каким-то бесовским огнем. Федор похолодел: «Всё знает. Ждет!» — мелькнула догадка. Нестор Иванович тут же отвернулся, а террорист подбежал к нему и срывающимся голосом выпалил:

— Батько! Я имею вам… очень важное… сообщить.

Тот небрежно махнул рукой:

— Передай вон Куриленко, — и по давней

привычке, искоса следил за неожиданным визитером.

А Федя шептал Василию:

— Вон стоит… с двумя наганами. Слышь? Хочет убить Махно!

Могучий Куриленко, не раздумывая, подскочил к Яше и обхватил его сзади. Тут же налетели охранники, вытащили у Дурного из карманов маузер и браунинг. Обезоружили и Глущенко.

— Кто тебя прислал? — гневно спросил Нестор Иванович.

Яшка онемел. Любое неосторожное слово стоило жизни. А Федор ждал, что напарника прикончат, и тогда можно набрехать с три короба небылиц.

Но подошел Лев Голик со своими хлопцами, тихонько попросил Батьку:

— Отдай его нам. Разберемся.

— Я же ничего! Просто стоял! — крикнул Костюхин, мотая маленькой головой.

— Раз-берем-ся, — тихо повторил Голик. — Ведите его.

— Так и этого тоже! Он со мной! — Дурной злорадно указывал пальцем на Глущенко.

— Федор? — удивился контрразведчик, без теплоты глядя на своего курносого кудрявого агента.

Тот с надеждой протянул руки к Нестору Ивановичу:

— Меня за что, Батько? Я же раскрыл бандита! Я же вам… лично…

Махно молчал.

— Пойдем, — Голик ткнул дуло револьвера в живот Федору.

— Курва ты, — сказал ему Яшка, когда их вели в дом волостного правления.

— Ловим гадов! — с достоинством отвечал Глушенко, нисколько не сомневаясь, что разыгрывается спектакль для чекистов, затаившихся среди повстанцев. Вон стоит подозрительная рожа — Исаак Теппер, поглядывает, сучок. А сколько тут таких?

На допросах оба арестованных ничего не скрывали, вовсю костерили Манцевых и Дзержинских. Федор утверждал, что у него и в мыслях не было стрелять в Махно. Приехал, чтобы предупредить Батьку и выдать бандита. Ход был верный, и опровергнуть его никто не мог. Однако все командиры, кроме Голика, высказались за смертную казнь обоим. Тогда Лев спросил:

— Вы хотите, чтоб в чека работали наши люди? Да? Ну так кто же согласится на это, если пустим в расход Глущенко?

Командиры призадумались. Верно говорит, верно.

— Хай твои люди проникают хоть на тот свет! А покушаться на Батьку не позволим! — категорически возразил Семен Каретник.

— Сама думка про это губительна для революционера, — добавил Алексей Марченко, и арестованных приговорили.

Но даже когда Зиньковский взвел курок, Федор верил, что это игра, его пощадят, дадут новое задание, как и раньше. Иначе проклятая кутерьма, именуемая жизнью, теряла всякий смысл. Он сказал с надеждой:

— Боже вам помоги…

Умолк шум печатного станка, курьеры увезли пачки газеты «Вольный повстанец», а ее редактор Петр Аршинов, сутулясь, вышел во двор. Сюда же из-за крестьянской хаты пыталась заглянуть и тусклая луна. «Одинокая, вроде меня», — вздохнул Аршинов. Личная жизнь его не сложилась. Вот таким же сухим, теплым вечером обнимал когда-то… В другой жизни, явно не в своей… Фиолетовые Цвели георгины, чьи-то ульи оказались рядом, пахло сотовым медом… Эх, Зоя, Зоя. Сколько же лет утекло? Пятнадцать? Вроде того. Звездочка ты моя падучая. Кому светишь и греешь ли?