Нестор Махно

Ахинько Виктор

Виктор смотрел на своего странного спутника со всё возрастающим любопытством. Кто он: поп не поп, расстрига не расстрига. Кто? Николай отшучивался: «Божий агнец, отданный на заклание». Но повстанцы, и прежде всего Иван Долженко, уже с неодобрением поглядывали на Угодника. Сбивает с толку, задуривает Билаша, у которого погибло полсемьи и сердце, понятно, ищет отдушину. Лев Зиньковский даже прямо спросил бывшего начальника штаба: «Что за птица с тобой воркует?» Нахальный тон не понравился Виктору Федоровичу, и он отрезал: «Не суй свой нос, куда не просят!»

Между

тем основания для беспокойства у главного охранника были. Месяц назад Билаш высказался за новый союз с красными или перемирие, чтобы спокойно уйти в Турцию на помощь вождю тамошней революции товарищу Кемалю. Махно возмутился, считая, что армия это не поддержит, разбежится. Но начальник штаба все-таки телеграфировал Фрунзе. Думка была толковая. Коммунисты за всемирную революцию. Не раз об этом заявлял и Ленин. Почему же не остановить тут братоубийство и не дать шанс анархо-коммунистам? Э-э, нет! Тогда мир услышит правду о повстанцах из первых рук! Билашу не ответили. Он упрямо повторил запрос, и эта лента с записью попала Зиньковскому. Тот передал ее Батьке. Разразился скандал. Начальника штаба переизбрали. Виктор Федорович оказался не у дел, и тогда ему подвернулся Угодник.

— Кто ты? — лениво спрашивал его Билаш, когда падали с неба газеты. — Отвечай, а то контрразведка сует нос. Сцапают как шпиона, и фамилию не узнаю.

Николай пятерней вытер вспотевшую лысину и заговорил:

— Народец у вас крутой. Вконец отчаялся. Всё могут. Да я готов. Там… лучше.

— На том свете, что ли?

— А то где. Ты вот тоже считаешь, что там… свет!

— Не уверен.

— Вот и не стращай. Из черниговских крестьян я. Отец при рождении записан Колесо. Меня взяли в духовную семинарию и при выходе нарекли Колесовским.

Пытливость привела к толстовцам. Есть и такие мирные анархисты. Слыхал, нет, Виктор Федорович?

Тот поморщился. Занимая высокое положение среди повстанцев, он давно отвык от назойливых вопросов. Да и жарко, лень думать. Угодник продолжал:

— Обитали мы трудовой коммуной. Это же и ваша мечта, верно? Славные люди, бесцерковные, но с крестами на теле и в душе. Там я встретился и со Львом Толстым. Грозный дед, привередливый, хоть и проповедовал непротивление. Я эту ложь унюхал и убёг от них. А тут война. Меня в лечебный поезд определили. Нагляделся горя неизбывного. Зачем крошат друг друга? Никто не ведал. Собираясь в кучи для брани, люди теряют последние искры Божественного света. Не так ли?

Эти слова были новы и чужды Билашу. Он рассердился:

— Что ж, по-твоему, плюнуть на свободу и заживо сложить ручки в гробу?

— Ни в коем случае! — воскликнул Угодник. — Мы просто по-разному мыслим. Вы ищете свободу в толпе, как и комиссары. Из-за этого бьетесь. Они жаждут выловить ее и кастрировать, а вы противитесь. Но ее там нет, в орде. Пустая затея!

— Что же кастрировать, если ее нет? — резонно возразил Билаш, сердито прогоняя слепня, что жужжал и жалил.

— Да своеволие же! — в свою очередь удивился Николай. — Я же вам толковал. Сейчас идет бойня не за свободу — за своеволие. Ленин обольстился

им, и Махно тоже. Войны все из-за этого. Давно пора понять: человек — не светоч, а лишь то, что нужно преодолеть. И силой здесь не поможешь.

Всегда сдержанный Билаш забыл о жаре, поднялся, сел. Таких зловредных трепачей ему еще не приходилось встречать. Что он мелет? Значит, все их жертвы — псу под хвост? Вася Куриленко ради чего погиб? Трошку Вдовыченко, раненого, замучили зря? Деда за что расстреляли?

— А пролитая родная кровь? — рыкнул Виктор. — Как с ней быть, Колесовский? Простить?

Тот нисколько не смутился, смотрел так же светло, вприщур, может, и от яркого солнца. Их войсковая колонна спускалась в балку, что раскинулась у села Голодаевкй. Впереди заманчиво блеснула речушка, но было явно не до купания.

— Батю моего, смирненького, красные повесили, — кротко проговорил Николай. — Боже упаси, я не мщу. Но бесовское самоистребление никак не приемлю. Слышите?

Виктор не успел ответить, да и не знал, что сказать, когда сзади затрещали пулеметы. Колонна сломалась. По сухому бурьяну на нее набросились автоброневики, кося кинжальным огнем кавалерию, пехоту на тачанках. Повстанцы заметались в низине, пытались вжаться в кусты, прятались за камни. В свисте пуль Билаш погнал коней вперед, напропалую. Пристяжной упал. Виктор обрубил саблей постромки, заметил, что Угодник сидит как-то странно. Полетели дальше, ворвались в село. Там огонь стал потише.

— Эй, спаслись! — Билаш толкнул спутйика, но тот не шевелился. Белая сорочка на боку была разорвана и в крови.

— У-у! — взвыл Виктор и больно прижал пальцами глаза. Отнял руки, присмотрелся — мертв святой!

Броневики не решились войти в Голодаевку, где их могли забросать гранатами из-за хат. Бой примолк. Повстанцы передохнули, узнали, что отряд Каменюка, с которым надеялись объединиться, недавно был взят в кольцо, порублен и рассеян, а остатки ушли за Дон. Весть эта повергла в уныние. Таяли последние надежды. А тут еще разговоры:

— Хлопци, бачылы, яка мала пшэныця? — спрашивали крестьяне. — Засуха. Ой, голод будэ!

— Нам бы коня поменять, — просили ездовые. Им строго-настрого запретили делать это самовольно.

— Якого коня? — ехидно отвечали мужики. — Амнистия вам. Чулы? Идить сдавайтесь. И продналог тэпэр. Нова политика. Нажралысь зэрна комиссары. Подобрилы!

После таких слов рушилась сама почва махновского движения.

— Да это же мы их заставили подобреть! — горячились командиры. — А свобода? Запрягут вас в ярмо большевики!

— Шо та свобода? Йийи в рот нэ покладэш. Порядок давай! Хватэ быться! — устало возражали селяне.

Наслушавшись их, повстанцы покатили дальше на восток, за пределы Украины. Дезертирство и брожение в поредевшей армии вынудили Батьку признать:

— Нет единства. Скликаем большой совет!

Стояли в селе Исаевке Таганрогского округа. Поскольку никаких секретов не было, вынесли стол под развесистую шелковицу, и любой желающий мог забраться на него и говорить. Первым поднялся Виктор Билаш.