Нестор Махно
Шрифт:
— Ай, ты ж! — вскрикнул Махно.
— Что, ранен? — Галина ощупывала его. — Потерпи, потерпи. Куда? Больно?
Они летели уже по степи. Лепетченко примостился рядом с кучером.
— Опять… в ноги… Т-твою ж мать! — сдавленно прохрипел Батько.
— Сидеть можешь? — спросила жена.
— Ничего… Не впервой…
На сухом придорожном кургане остановились. Адъютант присветил. Ноги Нестора Ивановича были в крови. Галина вытерла ее, насчитала шесть ранок: дробь или картечь попала. Пока делали перевязку, подъехали повстанцы.
— Мыкола, ты тут?
— А дэ наш сват?
— Кто
— Звери! Во сне напали! — возмущались покалеченные.
— Та то чепуха, — сказал в темноте Яков Тарановский.
— Ничего себе! — подал голос Петр Петренко.
— Не перебивай, слухай, — продолжал Тарановский. — Я читал, японцы воевали с корейцами. Победили, заставили ежегодно давать дань человеческой кожей, снятой с тридцати казненных. Во народ!
— Не может быть, — усомнился Петр.
— А-а, не веришь. Та то опять чепуха. Тридцать тысяч ушей отрезали у корейцев и привезли в свою столицу для отчета. Ото зверье, так зверье!
Раненых перебинтовали, и отрядец поехал дальше на запад.
— Кооператоры бузят, — говорил Иван Лепетченко. — Такого еще не случалось.
— Свои ж, собаки, свои! — возмущенно гудел кучер.
Махно молчал. Ноги больно дергало, они горели огнем. Галина сидела рядом, тесно прижавшись к мужу.
Тут и без слов ясно было, что больше освобождать некого. Селяне с потрохами сдались на милость новой власти. «Нет, не так, — пытался сообразить Нестор Иванович. — Их задурили, несчастных, и они осатанели. Чем помочь? Ох, болит!» Пылали ноги, ныла душа. Свет был не мил.
А хлопцы ехали спереди, сзади и ждали команды от Батьки, который — они верили — все равно неистребим! В нем сидит какая-то чара.
Гонимая автогрузоотрядами банда Махно, в числе около 50 чел. при одном ручном пулемете, утром 20 августа 1921 года наскакивает на первую бригаду 7-й кавдивизии (около 600 сабель), беспечно располагавшуюся без всякого охранения в хуторах Приют Надежды — Горделевка.
Воспользовавшись поднявшейся паникой, Махно захватывает 25 тачанок с пулеметами и уходит в направлении на Новый Буг.
Э. Эсбах. «Последние дни махновщины на Украине».
Это случилось, когда остатки отряда задержались на развилке глухой лесной дороги. Нестор Иванович, перебинтованный до глаз, лежал на рессорной бричке. В последнем бою пуля зацепила шею и прошила правую щеку. Галина сидела рядом с мужем, нежно гладила его руку и приложила к своему животу. Раненый не шевелился, потом широко открыл глаза, веки дрогнули, и жена увидела слезу, что скользнула к бинтам.
— Спа… си… бо, — еле прошептал он.
— Да, батько, я беременна, — тихо подтвердила Галина. — Чуешь? Оно там. Наше!
Нестор давно ждал этого. Жена, единственная, впервые ТАК назвала его — батько. Не в старом народном смысле — уважаемый и мудрый, а в прямом — отец. У него будет наследник! Теперь можно и уйти. Вот оно, мягкое и теплое, шевелится во чреве. Прав был дед Панас-ведун. Зародилось!
К
— Куда же дальше? — спросил довольно грубо. — Налево, говорят, румынская граница.
Махно поднял руку и опустил. Лев понял это как знак согласия и повел повстанцев налево, по узкой лесной дороге. После дождя пахло корьем, грибами, полынной горечью.
Галичина осталась далеко в стороне. О ней нечего было уже и мечтать. Отряд дни и ночи остервенело преследовала седьмая кавалерийская дивизия. Вчера еле оторвались от нее.
Нестор Иванович поглядывал на густые, темные кроны дубов, грабов, что угрюмо нависали над дорогой. Голова его лежала на мягкой подушке и покачивалась, как бы вторя сожалению, что не унималось в сердце. Вот пал и последний из его боевых вожаков — Петр Петренко. Мировую войну выстрадал, всю гражданскую, никогда не прятался за чужую спину. Казалось, уж он-то… Зарублен веселый матрос с крейсера «Князь Потемкин Таврический» — мятежный Дерменжи. Как же он плясал «Яблочко»! А песня какая была!
Эх, яблочко, Та куда ж котишься? Попадешь до Махна — Не воротишься!Красная пуля не пощадила и неистовую Феню Гаенко. «Прощай, подруга», — только и успела сказать ей Галина.
«Сколько полегло? — думал Махно. — Кто ж остался на Украине? За что? За волю? Где она? Или мы, хохлы, правда, бесталанны и прокляты от веку?»
Хорошо еще, что Батько не слышал о страшной кончине последнего начальника штаба Якова Тарановского. А то вспомнил бы напоследок о мучениях священника со станции Орехово, паровозную топку и адский дым за трубой. Вспомнил бы и мрачное пророчество деда Панаса: «Не ты, малый, ответишь за всё — другие! Ох, невеселая им светит звезда».
Неделю тому повстанцы заняли богатые хутора и, несмотря на протесты селян, поменяли уставших лошадей. А тут вихрем налетела седьмая дивизия. Поднялась паника. Тарановский не успел выскочить из хаты, которую окружили разъяренные хуторяне. Яков долго отстреливался, но, когда кончились патроны, был схвачен теми же, ради свободы кого воевал. Его связали и бросили… в костер. Об этом, может, не осталось бы и памяти, но обуглившийся труп нашли красные конники и… захоронили его.
Махновцы остановились на возвышенности в дубовом лесу. Вдали, за редкой зеленью, синела река Днестр. Переплыть ее не составляло большого труда. Но как быть с Батькой? Ноги же изранены, щека разорвана. И примут ли румыны каких-то партизан?
— Что скажешь? — спросил проводника лысый, устрашающе дебелый Лев Зиньковский. Он теперь был за всех командиров.
— На этом берегу, вон там, село Бурсук. Есть лодки. Та й погранична застава.
— А подальше?
— Верстах в семи отсюда Каменка с войсками, — отвечал проводник, сухой и черный, похоже, из цыган.
— Румыны как, зверствуют? — еще поинтересовался Лев.
— Не-е, контрабанду ловят. А кто так, не-е.
Ступая по блестевшим желудям, Зиньковский подошел к тачанке, где лежал Махно, объяснил положение, предложил: