Несущая свет. Том 3

Гиллеспи Донна

Марк Юлиан закрыл глаза и призвал себе на помощь остатки всех сил, которые еще могли быть в его израненном теле.

— Я окажу тебе услугу и скажу честно, чего ты заслуживаешь. Зачем взваливать тяжесть такого вопроса на мои плечи? — сказал он голосом, исходившим из пересохшего горла. — Будет справедливо, если мы зададим его всем твоим жертвам.

После этих слов Марк Юлиан почувствовал, как что-то сгущается в воздухе. Домициан весь встрепенулся и подобрался в тревоге, предчувствуя подвох.

— Как бы тебя оценили в Гадесе! — продолжал

Марк Юлиан. — Перед судом, состоящим из всех невинных, которых ты умертвил. Позволь мне предвосхитить их приговор: за ничем не оправданную жестокость, которую встретишь не во всяком разбойнике, не говоря уже о высшем предержателе власти в государстве…

Марк Юлиан остановился, чтобы перевести дух. Он услышал злое участившееся дыхание Домициана. С ожесточением в сердце он заговорил опять.

— За проявления зверства и лицемерия, перед которыми бледнеют все представления о Нероне… в совокупности с подозрительностью, граничащей с безумием… и за насмешку над правосудием, которое было ничем иным, как грубой местью за правду, сказанную в твой адрес, потому что твоя душа не могла вынести этого… мы приговариваем тебя… к чему? Какое наказание было бы для тебя наиболее справедливым?

Домициан почувствовал себя как кошка, брошенная в воду. Что это? Его тело вопило всеми своими клетками. Где-то в закоулках души у него всегда скрывалось предположение, что Марк Юлиан недолюбливает его. Но лишь сейчас Домициан впервые осознал, что до сих пор в нем тлела слабая надежда на любовь Марка Юлиана, ведь добрый отец лелеет своего сына несмотря на все его проделки. Прочное сооружение из лжи, притворства и лицемерия, защищавшее его всю жизнь, начало давать трещину в самом основании.

— Ах, да, я придумал, — продолжал Марк Юлиан. — Лучше этого ничего быть не может! Твои жертвы приговаривают тебя к смерти в ящике со льдом!

— Что значат эти грязные намеки? — взвизгнул не своим голосом Домициан и заткнул уши руками.

Марку Юлиану показалось даже, что его опалило огнем той звериной ненависти, которая внезапно вспыхнула в Императоре. Вся камера походила на большую топку. Спокойным голосом он закончил свою мысль.

— Точно так же, как ты убил своего брата.

— Ты не знаешь ничего! Скользкая гадюка! Нет! Меня это все даже забавляет! Как можно обижаться на измышления сумасшедшего! — сжав кулаки, он подскочил к Марку Юлиану. — В эту лживую глотку я сейчас волью расплавленный свинец!

— Ты все еще воображаешь, что в состоянии уничтожить правду, убив того, чьими устами она говорит? Лишь малые дети способны так думать. Возможно, из-за этого ты так и не стал зрелым мужем.

Домициан злобно взревел и ударил Марка Юлиана наотмашь по лицу Почти сразу же по подбородку того заструилась кровь.

— Ты чума! — выдохнул с яростью Император. — Ты знал. Все эти годы. Кабинетный червь! Злодей! Враг рода человеческого! Твой отец нашел уличного оборванца, а не своего сына — все твои поступки служат тому прекрасным доказательством. У тебя натура раба, глупая, хитрая,

двуличная! Как смеешь ты судить меня? Что ты знаешь о моей жизни, о том, как меня презирал мой старший брат, постоянно строивший против меня злобные интриги, этот всеобщий кумир, любимец отца, который его холил и лелеял! Да и кто ты такой? Ты умираешь неизвестным и забытым, Эндимион!

Домициан приказал палачу принести свинцовую плетку.

Плешивый изувер снял со стены плетку-семихвостку с вшитыми в ремни свинчатками и привычным ловким жестом ударил с оттяжкой по спине жертвы. Семь рваных борозд появились на коже Марка Юлиана. Палач посмотрел на Императора, но тот молча кивнул ему, и плетка начала мерно и не спеша работать, словно хорошо отлаженный механизм. Тело Марка Юлиана сжималось при каждом новом ударе — естественная реакция организма на невыносимые страдания. После пятнадцатого удара спина его оказалась исполосованной настолько, что стала похожа на сплошной кусок кровавого мяса. Марк Юлиан не кричал, но издавал едва слышные стоны.

Мучения Марка Юлиана не просто помогали Домициану излить свой гнев, но и заряжали его силой, пока он не почувствовал себя могущественным великаном. Тело же его жертвы наоборот сникало, превращаясь в искалеченную, безобразную, никому не нужную плоть.

«Теперь я для него бог Он нуждается во мне больше, чем в бессмертных Парках, ведь только я могу прекратить его страдания».

После двадцати ударов Домициан дал палачу команду остановиться. Ему на память пришел вопрос, который он хотел задать своему бывшему советнику. Нужно было спешить, пока жизнь еще теплилась в Марке Юлиане. Палач опустил плетку, и тело жертвы бессильно повисло на цепях, похожее на разделанную тушу барана или теленка.

— Подлец и предатель по имени Бато получил заслуженную кару. В каких отношениях ты с ним состоял? Почему ты пустился на обман, чтобы спасти его от допроса? — негромко, но требовательно спросил Домициан.

Марку Юлиану казалось, что его грудь и горло вот-вот лопнут от усилий, прикладываемых, чтобы не закричать от боли. Какое-то время он совершенно не мог пошевелить языком, как ни старался. Вся спина горела нестерпимым огнем. Боль пронзила все его тело, утопив в потоке расплавленной лавы. Она пульсировала судорожными толчками, то ослабляя хватку, то усиливая. Домициану пришлось повторить вопрос. Марк Юлиан подумал, что это был не голос, а железная спица, которой палач пытался проткнуть его барабанные перепонки.

— Этот человек, Бато, — удалось наконец Марку Юлиану выдавить из себя несколько слов свистящим шепотом, — знал о заговоре… против тебя… который не должны были преждевременно раскрыть…

— Так ты знал обо всем этом? Ты — бесстыжий лицемер!

— Перестань, ты сам ожидал, что я когда-нибудь предам тебя… Ты ожидаешь этого от каждого, кто служит тебе. И чем старательнее и вернее они служат, тем больше ты их подозреваешь.

— Как только у тебя хватает совести смотреть мне в глаза!