Несущая свет. Том 3
Шрифт:
Скандирование продолжалось, становясь все более неистовым. Наконец-то! Вот она, любовь, которую он заслужил, и народ выражает ее свободно, без всякого принуждения! Домициан обрадовался этому стихийному признанию его огромных заслуг и полководческого таланта.
Он, однако, глубоко заблуждался. Здесь не было ничего случайного или стихийного. Все было тщательно продумано и спланировано, а людям, которые сидели на местах для плебеев и скандировали лестные для Императора слова, щедро заплатили из кошелька Марка Юлиана. Это было последней, отчаянной попыткой спасти Ауриану, отведя от нее гнев Домициана.
Слова, заключающие в себе хвалу, льстили самолюбию, однако сила, с которой они звучали, вызывала некоторую тревогу. Как и надеялся Марк Юлиан, люди, не посвященные
На лице Домициана появилась отвратительная гримаса. Он колебался, испытывая одновременно гнев и удовлетворение. Эти слова были долгожданным бальзамом, пролившемся на его душевные раны и утолившим боль. Слушая эти крики, он жадно вбирал их в себя, упивался ими как вкуснейшей медовой настойкой, поглощая ее большими глотками. Вскоре он совсем опьянел. Его восприятие действительности притупилось — он не мог разглядеть за всем этим славословием коварного искуса. Особенно его порадовало, что и сенаторы дружно скандировали вместе со всеми. Ради Аурианы они простили ему даже убийство Галла.
Сколько лет прошло, прежде чем они признали его, Домициана, величие и превосходство над собой! Впервые они поставили его в один ряд с отцом и братом.
Домициан хищно всматривался в лицо Аурианы, белое как молоко и резко контрастировавшее с кроваво-красным плащом, в который ее облачили. Они любили ее и его. Ведь если бы не Домициан, привезший Ауриану в Рим, они не получили бы такого наслаждения. Даже Аристос не пользовался у них таким обожанием. Домициан вдруг почувствовал себя окрыленным, полным энергии и надежд. Так чувствует себя разоренный богач, неожиданно для себя открывший новый источник обогащения. Ауриана теперь стала выглядеть для него в несколько ином свете — более уязвимой и послушной. Ее дерзость и высокомерие начали казаться ему чем-то вроде безобидного детского каприза или шалости. Он подивился, как в этой дикарке сочетались свет и тьма, каким образом она могла внушить полнейшее разочарование, а затем пробудить надежду.
«Пусть живет, — решил Император. — Но ветви победительницы она все же не получит». Герольду были переданы указания, и тот поспешил объявить, что по вине распорядителей Игр произошла ошибка, и ввиду нехватки времени поединок Антея с Аурианой отменяется. В ответ благодарная публика проорала его имя и титул «Германик» с такой силой, что Домициан окончательно поверил, что он правильно выбрал свой путь.
Ауриана покинула арену через арку Победы, опираясь на плечо Эрато. Хотя у каждого входа и стояли стражники, все же некоторым зрителям удалось проникнуть на арену. Теперь они увивались вокруг Аурианы, хватая ее за одежду, обнимали и целовали, а Эрато тщетно пытался оградить свою воспитанницу от их приставаний. У нескольких человек были ножницы, которыми они норовили отхватить куски плаща себе на память. Две женщины подкрались сзади и хотели вырвать у нее по клочку волос.
«Локон гладиатора, одержавшего свою первую победу, оберегает от сглаза», — вспомнила Ауриана слова Целадона.
«Первая победа. Этот зверь поглотил меня целиком. Теперь я одна из них. Я не хочу, чтобы они слагали обо мне свои песни. Я не хочу, чтобы когда-нибудь Авенахар довелось узнать о том, чем пришлось заниматься ее матери. Но все же у меня такое ощущение, что я покорила какую-то вершину. Я чувствую гордость воина, хотя, возможно, для этого и нет никаких оснований. Бальдемар, что бы ты сказал, если бы тебе довелось стать свидетелем этой уродливой схватки?»
Когда Ауриана вошла в коридор, который соединял арку Победы с входом для гладиаторов, Эрато передал ее на попечение двух кряжистых помощников лекаря, приказав им, чтобы они быстро вели ее в лазарет, пока боги не забрали ее к себе. Санитары тут же повели ее по коридору. У одного из них была
Они прошли совсем немного, как вдруг люди, бежавшие впереди, замедлили бег, а затем остановились и попятились назад, словно волны, натолкнувшиеся на скалу. Ауриана поняла, что они освобождают путь кому-то, кто идет навстречу. Оживление несколько спало, разговоры поутихли. Все повернули свои головы в одном направлении.
— Аристос! — объявил один высоченный верзила, увидев встречную процессию. — Освободите ему проход. Он в плохом настроении. Кажется, чем-то недоволен.
Ауриана застыла на месте, почувствовав, как при упоминании этого имени к ней вновь возвратились силы. Не успели помощники лекаря опомниться, как она выхватила из рук одного из них посох. Освободившись от них, Ауриана услышала, как опомнившиеся помощники осыпали ее градом проклятий, и возблагодарила богов за то, что те не наделили ее даром разговаривать на греческом языке. Она вышла на середину прохода, который подобострастные зрители очистили для Аристоса и встала там в одиночестве, слегка наклонившись вперед и опершись на посох. Так ей было легче переносить боль от раны в животе. Растрепавшиеся волосы пучками торчали в разные стороны. На месте обрезанных локонов виднелись бесформенные клочья. В окровавленном плаще Ауриана выглядела так, словно на нее только что напала свора бродячих псов.
Сначала показались прихлебатели Аристоса. Среди них был акробат, сбежавший из труппы, которую содержал один богач. Говорили, что он мог, не прерывая своих кувырканий, убить человека. Был еще кулачный боец с изуродованными ушами и носом, похожим на сырое тесто — этот любил ухмыляться, сверкая вставным зубом из поддельного золота. Кроме них можно было заметить сирийца-колесничьего, изгнанного навсегда из цирка за то, что отравил лошадей своего соперника. За ними таскалось целое созвездие карманных воров и кладбищенских грабителей-мародеров, которым удалось избежать наказания.
— Сторонись! Дорогу! — орали все они, подражая ликторам, которые обычно шли перед магистратами на городских улицах. Каждый из них в совершенстве имитировал походку Аристоса, вокруг которого всегда собирались обозленные неудачники и разного рода отребье. Они старались увидеть себя в его образе.
За ними шел Аристос. Его шаг был медленным и неуклюжим, словно он вытаскивал ноги из непролазной грязи. Вся компания остановилась шагах в десяти от Аурианы.
Встав и воинственную позу и широко расставив ноги, Аристос вызывающе уставился на Ауриану. На какое-то мгновение в его глазах мелькнуло что-то темное, от пещерного зверя, и перед ней предстал Одберт в своем прежнем обличье — грубый увалень, бесформенная туша, отвратительный вурдалак, потерявший человеческий облик. Его душа впитала в себя все самое отвратительное и гадкое на свете и была похожа на бездонное болото. Затем к нему вернулась его теперешняя личина, и Одберт снова превратился в Аристоса, фамильярно кивнувшего Ауриане. Его губы медленно расползлись в жестокой, наглой ухмылке. На его грузных плечах небрежно висела шкура леопарда. Голова зверя не была отделена и теперь свисала вдоль руки Аристоса, похожей на бревно. Было видно, что от роскоши здешней жизни он брал полной мерой, отчего еще больше раздался в стороны. Его брюхо опоясывал широкий ремень, через который перевешивалась гора жира. На голове появились большие залысины, обнажившие огромный, массивный лоб, по которому можно было смело бить молотом без всякого риска повредить его. Грива поседевших, светлых волос спутанными грязными патлами свисала прямо до плеч. Женщины почему-то впадали в экстаз от его шевелюры, и Аристос знал это. На руках от кисти до локтя виднелись многочисленные зажившие рубцы — следы пьяной молодецкой удали, когда в угаре он на спор держал руку над пламенем, поражая друзей-забулдыг своей необыкновенной выдержкой. Потом от него разило не хуже, чем от упряжки коней, только что сделавших семь кругов по ипподрому цирка. На шее у него висела оскаленная волчья пасть. Считалось, что такой амулет предохраняет от порчи.