Несущий свободу

Поль Игорь Владимирович

Священник смутился.

– Каждый раз, когда обстрел затягивается, я поднимаюсь сюда, чтобы не видеть этих несчастных, – пояснил он виновато. – Я подумал, если вы корректировщик, то сюда не будут стрелять. Мы нейтральны. Здесь много детей. И у нас не хватает противогазов.

– Да вы с ума сошли, святой отец! У меня и бинокля-то нет!

– Извините меня. Я не хотел вас оскорбить. Впрочем, вы ведь все равно не признаетесь… И бинокль можно спрятать в сумку. Такую, как у вас. Просто помните: это – владения Господа Бога.

– А они – тоже нейтральны? – И Хенрик указал на колокольню церкви, вокруг которой раскинулись поля полотняных палаток. Через свой усилитель он разглядел, как с крыши колокольни торчит орудийный ствол.

– Не все храмы сохраняют нейтралитет. Недавно там был бой, погибло много невинных людей. Так что их можно понять. Но мы – мы нейтральны. Если вы оттуда –

объясните им…

– Я пойду. Прощайте, – сказал Хенрик.

– Храни вас Бог. И берегитесь снайперов.

Он сказал что-то еще, но Хенрик уже не слушал, проталкивался вниз, наступая на чьи-то руки и сумки: план действий отпечатался в его мозгу. Грохот заглушил проклятия – это низко над городом пронеслось звено истребителей.

Ненависть не подгоняла его так, как раньше; казалось, он израсходовал ее всю без остатка, усталость и апатия сменились возбуждением от близости цели. Такого с ним еще никогда не было; он больше не испытывал горечи, и месть, к которой он стремился, необычным образом перестала быть его личной местью. Он действовал так, словно выполнял чью-то просьбу.

Грохот обстрела не прекращался. Хенрик бежал трусцой, стараясь держаться ближе к стенам, уши, как радары, определяли по звуку степень опасности: мина летит медленно, меняет звук по мере того, как удаляется от верхней точки своей траектории, так что опытный человек может определить, насколько близка начиненная кислотой или взрывчаткой смерть. Иногда он стремительно ускорялся, торопясь проскочить опасный участок; иногда бросался на землю где-нибудь под раскидистым деревом. Вой, удар, он вскакивает, бежит дальше, и куски кровли сыплются сверху вперемешку с мусором. Он пересек двор горящего дома, где присыпанный пылью убитый лежал на земле. Пробежал по тротуару, перепрыгивая через брошенные узлы. Миновал перевернутый чадящий автомобиль на углу – рука, торчащая из окна, слабо шевелилась. Люди были повсюду, стоило лишь присмотреться: прятались в кустах, выглядывали из окон цокольных этажей; тучный мужчина, отчаянно ругаясь, тащил тележку, груженную скарбом, две женщины подталкивали тележку сзади; двое пронесли мычащего от боли раненого, используя вместо носилок старое пальто. Хенрик упорно двигался в район, что приметил с колокольни. Бой разгорался: к минным разрывам примешивались ухающие звуки гаубиц, с юга доносился треск автоматического оружия. Дымные ракетные хвосты поднимались со стороны озера, расчерчивали небо.

Мачту машины-корректировщика он увидел издалека: узкий штырь торчал над кронами чахлых деревьев сквера. Неподалеку горел еще один дом с развороченной крышей, и Хенрик припустил к нему что есть сил. Затянутый дымом двор представлял собой ужасное зрелище: воронка у расщепленного дерева, вокруг разбросаны куски тел вперемешку с кирпичными обломками и тлеющими обрывками. Кожу лица натянуло от жара: из окон верхнего этажа с гулом вырывалось пламя, то и дело осыпая двор снопом искр. Очевидно, мина попала прямо в толпу, высыпавшую из дверей по сигналу системы оповещения. Где-то, пересиливая звуки канонады, громко кричал раненый, на земле слабо шевелилась женщина, присыпанная листьями, воняло гарью, развороченными кишками и взрывчаткой. Обрубок без ног судорожно дергался у стены, постепенно затихая. Хенрик решительно направился к нему, поправляя сумку за спиной. Ему не было дела до этих людей, он ничем не мог помочь им, да и не собирался. Слишком мало времени у него оставалось. Слишком многое предстояло сделать.

Он привык к виду смертей, и то, что он собирался сделать, не было в его представлении кощунством. В борьбе за выживание нет запрещенных приемов. В егерях любили подшутить над смертью. Давали ей прозвища. Презирали ее, потому говорили о ней намеренно грубо, словно грубостью можно отогнать понимание происходящего. Говорили: «Лучше тебя, чем меня», «склеил ласты», «навернулся», «подпалил зад». Но презирай не презирай – смерть свое возьмет. Он вспомнил старую песню, второй номер пулеметчика Митчелл по кличке Ковбой часто напевал ее в базовом лагере. «Все в порядке, ма, я просто истекаю кровью». Этакое своеобразное извинение перед тем, чье изувеченное тело он собирался использовать. Но красноречие пропало даром: открытые глаза парня уже не мигали. Он поднял его на руки, забрызгав ботинки кровью.

Хенрик надел одну из бесчисленных своих масок, на этот раз превратившись в жертву налета: лицо приобрело бессмысленное выражение, упругая походка сменилась неровным ковылянием. Кусок мертвого мяса в руках был для него не более чем декорацией, частью шоу, направленного на достижение цели. Намеренно спотыкаясь, он побрел к скверу. Тело в руках было до странности невесомым.

76

Определение

«душераздирающий» было знакомо Марти не понаслышке. Душераздирающий – это когда внутренности сводит от страха, а тело так вибрирует от приближающегося и усиливающегося с каждым мгновением визгливого воя, что душа норовит улетучиться через самые неподходящие для этого отверстия. Так вот: визг этой мины был поистине душераздирающим. Рядовой первого класса Ибрагим Марти, бросив ковырять глинистую землю, закрыл голову руками и ткнулся носом в убогую ямку, которую только и смог соорудить за тот час, что они торчали на виду у всего города и вражеских корректировщиков в сквере на высоте ноль два-десять. Разрыв ухнул где-то неподалеку, вдребезги искромсав ствол пальмы; бабахнуло так, что у Марти лязгнули зубы, щепки от разбитого дерева разлетелись, точно пули. Звуковые фильтры брони не дали ему оглохнуть. Наблюдая, как с неба сыплются комья земли и обрывки зелени, он подумал: повезло, не кислотная.

Рядовому первого класса было до чертиков страшно. Он снова взялся за лопатку и принялся долбить бесполезный окопчик – больше для того, чтобы отвлечься, чем для дела: попадание 120-миллиметровой мины перемешает его с землей, невзирая ни на какие окопы. А что до приказа лейтенанта Ортиса охранять периметр, то никакой окоп не спасет тем более: меньше чем в ста метрах ниже по склону проходила улица Гресимо с каменными трехэтажными домами, и если партизанские снайперы откроют огонь из окон, его карабин мало чем поможет. Да и сама их «коробочка», как они называли подвижный пост корректировки огня, представляла собой всего лишь старый бронетранспортер «Брем», доверху напичканный аппаратурой, и с выдвижной мачтой вместо башни. Никакой активной защиты, одного выстрела из гранатомета или капсулы с металлофагами достаточно, чтобы машина превратилась в кучу лома. Весь их расчет – три человека: он, лейтенант да сержант Палакис. Вон он – лежит за перевернутой каменной скамейкой, делает вид, что обороняет южную сторону.

Сам «периметр», как его именовал лейтенант, не имел ни явных границ, ни отличительных признаков, и спасающиеся от обстрела гражданские, мчащиеся, не разбирая дороги, не раз нарушали его. Остановить их не было никакой возможности – предупреждающих окриков не слышно из-за канонады, да и вряд ли они подействуют на обезумевших людей. Не стрелять же, в самом деле, по безоружным. По штату их экипаж должен был охранять взвод моторизованной пехоты, так и происходило во время редких учебных тревог. Они выдвигались на одну из трех пригодных для наблюдения высот, а транспортеры из батальона охраны шли следом. Но в этот раз на улицах творилось черт знает что, повсюду полыхали пожары; объезжая завалы, колонны меняли маршруты, сталкивались на перекрестках, растекались по переулкам. И приданные бронетранспортеры растворились где-то по дороге. Зато во время движения их машину непонятно кто и откуда обстрелял из легкого оружия, так что правый прожектор приказал долго жить, а от кормовой антенны ближней связи остался только изогнутый кронштейн.

Марти отложил лопатку и приоткрыл лицевую пластину: климатическая система барахлила, и стекло, которое, согласно наставлениям, «покрыто специальным составом, предотвращающим образование водяной пленки», немилосердно запотевало. Он смахнул влагу грязным и уже насквозь мокрым от таких манипуляций носовым платком и огляделся. Обстрел продолжался. Отсюда, с высоты, было хорошо видно, какие районы города находятся под огнем: они были затянуты дымом от горящих домов. Гражданские уже исчезли с улиц, только редкие добровольцы, хоронясь вдоль стен, продолжали переносить раненых. На счастье, здесь не упало ни одной кислотной или газовой мины, и у тех, кто остался под завалами, был шанс спастись. Иначе, «Прими, Господи, раба своего в царствие небесное, обещанное ему по милосердию Твоему…»

Он дочитал молитву до конца, словно напутствуя неведомого покойника; слова он помнил еще с детства, потому что тогда мечтал стать священником, а все, что напоминало ему о детстве, помогало забыть о страхе. Сама мечта была до ужаса глупой. Он считал: пастор – это бесплатная еда, бесплатный автомобиль и хорошее жилье при церкви. И только позже, в старших классах, стал понимать: пастор должен объяснять людям всякие трудные для понимания вещи, например, зачем Бог придумал смерть, войну, болезни и прочее такое; и что он для этой работы не слишком умен, он и сочинение-то с рассказом о каникулах едва-едва осиливает. И кроме того, с возрастом церковные ритуалы начали его раздражать. Оказывается, в церкви дисциплина похлеще армейской, и пойти в пасторы – все равно что подписать армейский контракт на всю жизнь, разве что форму тебе дадут другого фасона.