Нет царя у тараканов
Шрифт:
– Не знаю, как ей это удается. А она неплохо упакована, тебе не кажется?
– Да уж. – И Руфь ушла в ванную.
Я предложил гулявшей неподалеку Либрессе составить мне компанию и проследить за Руфью.
Когда мы добрались до ванной, Руфь уже заперла дверь.
– Есть что скрывать, – сказал я. – Хороший знак.
– Но она достаточно умна, чтобы это скрывать, – заметила Либресса.
Мы влезли на внешнюю сторону двери, чтобы не ходить по скользкой плитке на полу. Устроились под крыльями нарисованных чирков на обоях. Увидев очки Руфи на раковине, мы поняли,
Руфь стояла в нескольких футах от зеркала, необычно прямая, критически себя изучая.
– Именно так, Элизабет. Когда-то я была танцовщицей. А ты небось и не догадывалась. – И она тряхнула головой.
– Я вот не догадывалась, – сказала Либресса.
– Ты знаешь, Элизабет, под этим жиром – тонкий скелет танцовщицы.
Глядя на свое отражение, Руфь непристойно фыркнула. Она медленно поворачивала голову: левый профиль, затем правый, зрачки стрелкой компаса неотрывно смотрели в зеркало. Затем Руфь отработала ось ординат. Начала хорошо – с высоко поднятой головой, даже нос слегка укоротился, но закончилось все двумя неизбежными подбородками – во всей красе, прямо под носом. Руфь нахмурилась.
Подошла поближе к зеркалу и наклонилась. Живот улегся на раковину. Нос оставлял на стекле масляные следы. До нас донеслись приглушенные запахи тонального крема, макияжа и краски для волос. Кончиками пальцев Руфь прошлась по своему монументальному лицу, затем средними пальцами чуть оттянула кожу над глазами. Когда отпустила, морщины нависли снова.
– Бедная Руфь, – сказала Либресса. – В ее мире мужчины нечувствительны к пятидесяти пунктам КИ, но реагируют на одну сотую дюйма носа или щек. Когда мужчина бреется наголо или вдруг набирает сорок фунтов веса, жене это абсолютно неважно. Отчего мужчины так переживают из-за абсолютно несексуальных черт? Это извращение.
– Коэффициент интеллекта у человека – это скорее сексуальный тормоз.
Трудно симпатизировать Руфи, матери Пищевого Контейнера. Но насчет внешности Либресса права. Я не помнил внешности самок, которых оплодотворил, исключая разве усики Ходули, потерянные в борьбе с щепкой, и культей Слоновой Кости. Я посмотрел на Либрессу. У нее выше лоб, чем у Розы? Длиннее усики, чем у Джулии? Жестче стерниты, чем у Ветки Персика? В самках важны только химия и гениталии. Что толку от лица при ебле?
Либресса, похоже, совсем перевоплотилась в Руфь. Поглаживая ее передние ноги, я сказал:
– Я тебе никогда об этом не говорил, но мне всегда нравились линии твоего панциря, чудесные блестящие жвала и темно-карие кухонные глаза, все две сотни твоих прекрасных глаз.
Она оттолкнула меня, затем выпустила чуточку феромонов. От мощнейшей эрекции я потерял равновесие и едва не слетел на зеркало. Она засмеялась.
– Много ты понимаешь. Иногда я спрашиваю себя, вправду ли мы хоть чем-то лучше людей.
Я немедленно встал на все шесть ног. Впервые в жизни самка сказала нечто настолько отвратительное, что мое возбуждение угасло.
Руфь отошла от зеркала, уперев руки в пышные бока. Она крутила задом и беседовала с зеркалом:
– Ты знаешь,
Она улыбнулась.
Ложная гордость. Груди – вероломные органы, предназначенные для кормления молодняка во времена, когда благополучие вида зависит от выживания молодых особей. Женщина использует их всего несколько месяцев, может, год или два за всю жизнь. А потом эти жировые мешки вытягиваются, необратимо спускаясь все ниже и ниже, причиняя величайшие страдания, и наконец, становятся жалкими и бесполезными, будто пара гнезд, брошенных иволгами.
Но что проку от истины? Достаточно глянуть на улыбку Руфи, что крутит задом перед зеркалом, – тут же вспоминаешь, что мужские особи вида «сапиенс», точно большие дети, обожают сиськи. Практически повсюду, почти в любой эпохе эта внушительная парочка обеспечила бы Руфи столько мужского внимания, сколько Руфь пожелает. Но из журналов с кофейного столика я знал, что в современном обществе, в нашей эпохе эти груди слишком велики и достойны разве что диеты, растряски пробежками или, например, хирургического вмешательства. Я невольно восхищался безразличием Руфи к диктату моды, пусть это безразличие и скоротечно. Она обняла себя за локти и приподняла грудь.
– Ух ты! – восхитилась Либресса.
Руфь наклонилась к зеркалу и отковырнула что-то с лица. Снова нахмурилась.
– Что с ней такое? – спросила Либресса. – На нее непохоже. Может, за ужином что-то случилось, как думаешь?
Лицо Руфи ничего не сообщило, ибо у нее все на лбу написано. Когда она намыливалась, в ее искаженных чертах читалось все на свете – от счастья до уныния и безумия. После умывания она принялась растирать лицо густым кремом, пока белизна совершенно не исчезла под жирной пленкой. От этого Руфь стала напоминать хорошо сбитое тесто.
– Бедные поры. У меня дыхальца болят, когда я на нее смотрю, – сказала Либресса.
Когда Руфь чистила зубы, мы с Либрессой начали спускаться по стене. Пока она поднимала юбку, мы мчались по внутреннему краю унитаза, прямо под сиденьем. Это шанс постичь вечерние события.
Ее зад нависал над нами, разрастаясь и приближаясь с изумительной скоростью. Меня охватила первобытная паника. Когда на тебя садятся – это древняя опасность? Ягодицы заслонили свет, и я съежился подле Либрессы. Разогнавшийся зад совсем потемнел и упал. Унитаз содрогнулся, точно Голгофа. Темнота, безмолвие, неподвижность. Я умер.
Затем я услышал слабое «пффф»! Метан. В загробной жизни разве пукают?
Земля дрогнула и разверзлась, как и было сказано в Книге. Но вслед за тем излился свет, и я понял, что Апокалипсис не наступил. Я по-прежнему сидел в унитазе, а свет вклинился меж ягодицами Руфь и сиденьем, будто нож в жирный пирог.
Невероятные перемены. Столкновение с туалетным сиденьем трансформировало рыхлое тело Руфь в плотные стройные формы, упругие и тугие, точно недозрелая зимняя дыня. Ямки исчезли.
– Иисус, простерши руку, коснулся ее и сказал: хочу, очистись. И она тотчас очистилась от проказы, – проговорил я.