Нет вестей с небес
Шрифт:
Но раздавлена собой, не своей, а чужою судьбой. И перестукивались пальмы о своем, как арестанты, что смолчали на допросе, о былом чрез стены двух камер. И о былом трава все шелестела под оком зноя, иссушая свое тело. Зеленая тишина джунглей оглашалась далеким криком выстрелов. Где-то, повсюду. Везде и никогда. Природа вечна и тем неценна, поэтому можно уничтожить сполна эту вечность, выжечь напалмом, выкорчевать ковшом, построить из ржавых развалин лагерь рабов. И мучить людей там, как души в аду, вморозив себя на самое дно…
И ртуть слез не колыхалась вдоль век,
Проклятый остров, благословенный своею природой. Чище иных, чумазее многих. Может, не обладали глазами, чтоб видеть его чистоту?
А с крутого холма, с того холма, вдоль которого катилась Джейс, на более низкий уступ ловко спрыгнул враг. Точно тигр, с добычей игравший, точно леопард и комодский варан, что незаметно стелется среди травы, шипя, скаля клыки, брызжа кровавой слюной.
И вот он стоял на возвышении и целился. В нее целился, в лежащую навзничь, упавшую в небо. Легко же стрелять в лежачих и просто бить немощных. Он привык мучить пленников, он ненавидел истории «товара», когда вдруг выяснялось, что их не продать, и за них даже выкуп никто не заплатит.
Предательство. Смерть. Падение в небо. Смерть души. В небо, здесь-то был, а там не был. Джейс повернула голову, видела чрезмерно четко, точно в приближении фатального фотоаппарата, как направлен на нее пистолет, как глядит враг с превосходством сверху-вниз. Легко же глядеть сверху вниз, когда на пьедестале. А вот низвергнуть в бездну, и любой тиран посмотрит снизу вверх. Ну, а пока за тех, за всех Наполеонов целился в нее, в отринувшую себя. Каждому из землян луна ближе, чем пистолет.
Земля жестким помостом просеивалась камешками сквозь прорехи одежды. А она не шевелилась.
Ваас целился в нее, но не убивал, безумный театр его продолжался, спектакль новый начинал. А сцена — остров весь, и он там режиссер. В пустующем театре. Скрипка и смычок. Распорядитель ролей, рвущий струны.
И он не убивал, желал еще помучить, но злился — неподвижна. Уж думал, что сломала шею. Тогда было бы неинтересно.
Джейс только слегка повернула голову, ненависть клокотала в ней, всепоглощающая ненависть к этому человеку. Если она и умела раньше ненавидеть, то не так. Не с такою неистовой силой. Но ненависть трусливо пряталась, заключенная апатией. И два разных чувства били Азбукой Морзе в стену камер, заключенный порознь, разделенные одной стеной.
Жизнь сломалась, все сломалось. Огромный памятник великому вождю рухнул и задел всех разлетавшимися осколками, перечертил посеченные судьбы.
Ваасу надоело ждать. Он выстрелил несколько раз возле Джейс, намеренно не убивая, считая, что это ее отрезвит, и она наконец встанет и побежит. Ему нравилось глядеть, как пленники трусливо пытаются сбежать, а он ловил их вновь, свора его псов животных и человечьих псов. Лишний раз демонстрировал, как велика его власть над этим поставленным на колени островом.
Джейс
Волю к жизни ненависть едва ли поддерживала, ненависть и жажда мести метались кровавым пятном, обещая оставить глубочайший шрам на сердце, но не формировались в смерть несущее копье.
Казалось, она попала в паутину, липкую, тянущуюся. А, может, в пряжу. Много серой пряжи утаскивало ее на дно, в трясину.
Это ощущение преследовало ее не сейчас, не с этого дня, а со дня смерти отца. Казалось, что не живет, а медленно идет, скованная спутанной серой пряжей. И вот сейчас, после гибели Райли, плотность этой пряжи увеличилась в два раза. Наверное, так за каждую смерть предстояло.
Почему надо дальше двигаться? Что, если оставить себя на волю пряже? Спутанной пряже судьбы, что только ножом безликой Атропос перетереть. Снова образ смерти, снова тяга к ней. Остановиться в пряже, задохнуться, увязнуть вне судьбы. И вне всего.
Но только в сознание прорвался страшный голос, голос лютого врага. Врага, что отнял смысл жизни, ссылаясь на предательство, на самом деле лишь в желании убивать. Да знать, что там на самом деле. Не сказать наверняка. Ведь он — хаос.
— Беги. Ты слишком жалкий. На*** тебя вот так убивать? — усмехался Ваас, но, видя ее ступор, разъяренно взвился, до хрипа восклицая.
– Ты, ***, глухой?! Я приказал бежать! Старт! Финиш!
И он выстрелил в воздух. Словно возвещая начало соревнований, гонки с самой смертью.
Но она не принимала правила этой игры, она медленно встала. Медленно, точно каждое движение наказывало производить вычисления с тройными интегралами. И пошла прочь, не оборачиваясь на врага. Страх покинул ее вместе с желанием жить.
Как плети болтались руки, а хромота на левую ногу стала нарочито заметной. Она медленно шла, а на лице ее ни дрогнуло ни мускула, лицо окаменело, взгляд остекленел, точно у восковой куклы. Возможно, она просто не могла идти быстрее после падения, возможно, тело оказалось избито, но главарь знал, что человек и на последнем издыхании научится бегать, когда испугается за жалкие ошметки своей никчемной жизни. Главарь видел много смертей. Большую часть устроил он сам, своими руками, иногда не лично, но при участии, приказывая, принимая приносящие гибель решения. Истреблял, уничтожал, разрушал. И ощущал ли себя при этом живым?
Ощущал, но не больше, чем Джейс. Сейчас. Да и всегда.
Но наглость: жертва повернулась спиной, жертва принимала смертный покой. Мучительно припадая на левую ногу, едва волоча правую, шла в неизвестном направлении. Он приказал идти, вот она и шла. Какой был смысл сопротивляться. Его приказы, не его. Врага. Не врага. Ни шанса для победы, снова под прицелом. Но в ней упрямство: пусть ее убьет, но сам игрой не насладится ни на грош. Ни шага для победы.
Только пряжа. Но снова этот голос, тоже почти сорванный до хрипа: