Нет вестей с небес
Шрифт:
Мыслить тяжелее, чем двигаться, поэтому она только пошла, спотыкаясь, хромая на обе ноги, обратно к деревне. Теперь у нее хватало ориентиров, правда, не была она уверена, что сумеет выбраться из чащи. Каждый шаг снова обещал стать последним, заставляя лицо искажаться от боли. Но это всего лишь тело просило снисхождения, а в душе разрывалось иное мучение.
Комментарий к 42. Ничто не ново во мгле У меня сессия началась. Редактировать еще 27 страниц нет времени. Так что жду пока отзывов. Кстати, Ваши отзывы могут решить судьбу отдельных персонажей. Кого убить, кого пощадить...
====== 43-44. Вне всего ======
Тщетно топчусь кругами, не возле даже,
«Они говорили не смотреть на зло, но столько боли вокруг, что закрывать глаза просто нельзя, да и невозможно…».
Скрипично натянутые нервы последним подтвержденьем жизни тянули ноги вперед, в стремлении никуда. Спасти кого-то невозможно. Вот беда. Особенно, когда он сам не желает спасения, но это одно лишь мнение, руки мановение, чужое мгновение.
Спасти кого-то. Как наивно бесстрашие, когда опасности рядом нет, когда впереди еще много-много световых (и не только) лет. Но, если не ответ, если только неудачи раз за разом? Потери, трагедии. Призыв к отваге — еще большее горе. Что тогда? Остановиться? Сдаться? Руки опустить? Принять смерть себя как человека и стать рабом? И раз за разом все пытались поставить на колени, но раз за разом снова поднималась, все более избитая, измученная, искалеченная духовно.
Кто победит в борьбе за жизнь? Но жизнь жестока, не сбежишь.
И никакая наука не могла объяснить эту реальность. Что толку от такой науки? И что толку от такой реальности? Выкрученные руки, разбереденные умы, скомканные фальшивой надеждой ответа. А жизнь отказывалась от своих сынов, точно выбрасывала. Или же сыны отказывались от жизни. Потеря потерь, а в жизнь иную приоткрылась дверь, снесенная с петель, и из нее сквозила метель.
Жизнь только снится, а здесь выживания острые грани, соленое крошево по свежей ране. Жизнь только снится, жизнь осталась во вчерашнем дне.
И если до этого, даже после смерти Райли, казалось, что возможно обрести жизнь, искупить свою слабость, то ныне вперед толкал только пепел выжженной напалмом судьбы, напрочь выжженной. Калено-искалечено, клеймено-перемешано, содрано с кожей. Слабость, сила, удача, предательство… Дружба, вера. Кто придумал слова, и что они обещали означать? Обещания пусты и себе, и другим. Другим всегда наплевать, что ты пообещал себе. И ладно бы, когда врагам, а когда друзьям. И теперь мучил только один вопрос: убили бы Оливера, не посмей она прийти ему на помощь? Может, и правда отпустили бы? Хотя нет, продали бы.
Но казалось, что вся ее борьба за жизнь и свободу друзей влечет только новые смерти. Дорога смертей стелилась за ней, точно проклятье. Чем больше боролась за жизнь, тем больше умирали. И воины ракьят в тот страшный день тоже не желали умирать. И она не знала, что теперь сказать Дени, ведь едва упросила отправить с ней отряд. Получается, вела на верную смерть.
Она снова сбивалась с пути, зубы стучали от пробиравшего все тело озноба.
— Тебя просто каждый раз ставят перед выбором: жить или умереть. А ты выбираешь «жить», хотя ломаешь к-комедию, будто хочешь умереть-ть. И чаще всего и правда хочешь, но не когда ставят перед выбором… Может, ты тоже хочешь жить, — бормотала Джейс, растирая зябко предплечья.
Звук собственного голоса немного успокаивал, особенно, когда ноги в очередной раз подворачивались, соскальзывая с неровной кочки. А в джунглях все сплошные кочки да пригорки.
Рассматривала карту, понимая, что до деревни, скорее всего, не дойдет, далеко забралась. И если придет в сознание после ночи в джунглях, то только ценой невероятного чуда. А чудеса случались каждый день. Каждое
Может, и вещи искали название свое, только чтобы не двоиться-троиться-десятериться угнанными на убой смыслами, перетекающими друг в друга? Но что, если жары неимоверный зной — вторая изнанка, то же, что вьюга?
Но что, если и гроза оглохла от своего грома? ..
Предательство предателя… Безумие. Власть. Деньги.
Образы мелькали, неслись на нее. И в свете фонаря буравил этот взгляд, в свете луны страшные глаза врага казались льдисто-синими, точно у восставшего мертвеца.
Каждая встреча, каждая проклятая встреча с ним, выпивала ее, до самого дна, дальше, за гранью разумного. А существовал ли ее здравый рассудок? Легко сойти с ума, легко объявить безумцем. Безумие… Может, и правда, такова была воля безумия — все ее тщетные попытки спасти кого-то, когда сама она не лучше живого мертвеца. Так что же тогда, не лучше врага? Джейс помотала головой, но и сравнивать себя ни с кем не желала.
— Не выходишь, значит, в открытое противостояние, падла, — шипела девушка, дрожа то ли от озноба, а то ли от гнева. — Гонит нас, как птиц в силки. А кто ты без своих псов? Просто человек?!
Лес вокруг отражался зеркальностью своей к вышине, окрашенной наизнанку, вечно прощенный, вне фатальностей, реальностный. Живой не есть мертвый. Быть, ничего не схватывая, ничего не оплетая лианами-паразитами.
Над лесом вился черный дым, и Джейс поняла, что зашла не туда, к вражескому аванпосту. Она надеялась пройти вдоль реки, догадываясь, что вообще-то расстояния здесь совершенно ничтожные. Но когда впереди только неизвестность, а вокруг джунгли, можно заблудиться и в трех соснах. Вот только сосны здесь не росли, только пальмы, отстукивающие чечетку листьев, да неизвестные красоты тропиков, разноцветные, пахучие, населенные насекомыми и птицами. А насекомые тоже давно одолевали. Уж неизвестно, занесли вшей или нет, понять она пока не могла, а вот москиты в низинах кусали нещадно, налетая целой тучей.
И, точно провалы метро, глазницы ее водили глаза влево-вправо. Гнев и апатия — бессмысленность действий. Тишина, вязкое болото без действий и смысла действовать. Хотя… Дейзи и Лиза. Но куда идти и где их искать? Если где-то рядом, то не увидеть, не узнать.
Что дальше? Стоит привыкать терять? Или заставлять свое сердце болеть каждый раз? А если не болеть душой за других, то можно и человеком перестать быть. Ваас вот замкнулся в себе. И стал чудовищем. Вот что увидела Джейс, увидела, как мало он видит людей. Вернее, людей он уже давно не считал за людей. И ей не хотелось видеть, она просила только ненависти, ведь понимать и ненавидеть невозможно. И ее пугало, что она смутно понимает его… Вернее, худшая ее часть, та, что признала предательство. Но враг не может быть прав. По крайней мере, не всецело. Но если признать часть, то возникает опасность осмыслить его мотив.
Среди джунглей маячили разноцветные заросли, красно-кровавые лепестки, точно росли, испивая не влагу земную, а кровь. И много ее пролилось. Слишком много. Слишком много для понимания. И всякий мотив не оправдывал вида посиневшего лица Оливера, торчавших шейных позвонков, содранной с мясом кожи. Теперь все сгорело, все кануло. Так лучше. Но память не стиралась. Память никогда не отпускает.
Джейс брела вперед, думая, не сдаться ли на милость пиратам на аванпост. Все лучше, чем стать пищей хищников. Сдаться? Милость? Милость есть только у людей! У этих существ ничего, кроме жестокости, не возникало. Ничего, кроме садизма.