НЕТ
Шрифт:
"Неужели проспала?" – подумала мать и сразу поднялась с постели. Босиком, бесшумно ступая по паркету, она вышла в коридор и заглянула в соседнюю комнату. Сына не было. Пустая кровать белела у окна. На тумбочке стоял нетронутый стакан морса. Мать всегда ставила Вите питье на ночь.
Она вернулась к себе, снова легла и, чувствуя, как растет напряжение, стала припоминать: тогда его не было дома двое суток. И раньше чем Витя вернулся с аэродрома, она увидела его портрет в газете. Он со своими ребятами установил мировой рекорд дальности. Потом, замученный и счастливый,
Мать поздравила его и сказала:
– Ничего себе порядочки в доме – мать узнает последней. Из газеты!
А он ответил:
– Зато наверняка! В газетах все точно… Собственно, для теперешней тревоги не было сколько-нибудь серьезных оснований. В последние годы Хабаров много работал по ночам. Мать знала: авиация не должна зависеть ни от погоды, ни от времени суток, ни от каких других внешних" факторов…
Кстати, "внешние факторы" – любимое выражение Вити.
Он даже про восьмимесячного Андрюшку говорил в свое время:
– Посмотри, ма, а мужик-то наш отлично реагирует на внешние факторы. Должен скоро заговорить.
Мать посмеивалась над нетерпением сына и вместе с ним радовалась и ждала.
И Андрюшка не обманул их, когда ему исполнилось десять месяцев, взял да и сказал: "Сям!"
И хотя липкая усталость не покидала тела, спать матери расхотелось. Она подумала: "Или уж встать, попить кофейку?" И встала.
Анна Мироновна была уже на кухне и собиралась чиркнуть спичкой, чтобы поджечь газ в конфорке, когда зазвонил входной звонок. Она вздрогнула, мельком взглянула на часы – без четверти семь, – бестолково засуетилась, ринулась к двери.
Кто бы это?.. У Вити – ключ… Потерял? Нет. Он никогда ничего не теряет… Забыл? Кто – Витя? Нет… Беда?.. Не может быть… Я бы знала… обязательно знала…
Не помня, как отпирала замок, мать распахнула двери.
На площадке стоял экипаж: инженер, штурман, радист.
На девичьем краснощеком лице радиста от носа до шеи тянулась длинная ссадина.
У штурмана были красные глаза и серо-землистые щеки.
Инженер был какой-то измочаленный.
Экипаж молчал. Или, может быть, мать не слышала слов, которые они произносили, которые они должны были произнести.
– А Витя? – беззвучно спросила мать и почувствовала, как проваливается во что-то темное, невесомо-мягкое…
Сначала она ощутила неприятный резкий запах. Поняла – нашатырь. Потом неслышно сказала, словно ставила диагноз не самой себе, а кому-то постороннему: обычный обморок, ничего страшного. Мать прислушалась: кругом было очень тихо, так тихо, будто весь мир кончился. Подумала: "Надо открыть глаза". И испугалась.
Ей почудилось, будто она видит голубой телевизионный экран. По экрану бежали быстрые четкие буковки. Буковки складывались в слова. Мать сделала над собой усилие и стала следить за экраном: "НО…В…КАКОЙ-ТО…ЧАС…ЧЕЛОВЕК…" Что будет дальше, она уже знала.
Мать осторожно приоткрыла глаза. Около кровати на узенькой трехногой табуретке сидел Витя. У него было усталое, как после трудного полета, лицо. У него были затравленные, как после большой пьянки, глаза. Он упирался ладонями в колени
– Витя, – едва слышно сказала мать, – пожалуйста, не беспокойся, я сейчас встану.
– Тихо, мама, тихо. Тебе нельзя разговаривать, – и погладил ее руку своей большой, тяжелой рукой.
Мать лежала совсем тихо. Непостижимо сложным путем в мозгу ее соединялись обрывки мыслей, всплывали перехваченные на лету слова из того слышанного и неслышанного разговора Виктора с экипажем. Там, где матери недоставало сведений, на помощь приходили догадка, чутье. Она снова открыла глаза и не слабым, а своим обычным голосом спросила:
– Что с Угловым, Витя?
Хабаров посмотрел в лицо матери и понял: врать нельзя.
– Нет Углова. Нет больше Углова, мама.
Видно, она ждала именно такого ответа, потому что сразу же спросила:
– А почему экипаж?..
– Единственное, что он сделал по-человечески, – катапультировал ребят…
– Не надо так, Витя.
– Надо. Обязательно надо. Так.
– Где все? – спросила мать.
– Сидят на кухне и жрут сосиски, голубчики…
– Сейчас я встану, Витя. Они же голодные. Их надо как следует покормить, – она говорила о привычном, очень для нее важном, говорила быстро и уверенно.
– Пороть их надо, а ты говоришь – кормить. Придумали: приперлись, перепугали… – и помолчав: – Продали, паразиты, доказывать полезли – все хорошо! Ведь предупреждал, за их шкуры беспокоился. Так не поверили. Попробовать захотели. – Горькая морщина перечеркнула лоб, и мелко-мелко подрагивали губы. – Эх, люди…
– Не надо так, Витя…
– Надо. Добреньких дураков по головам бьют. И все стараются чем потяжелее ударить…
Глава четвертая
На бледном бланке с безымянными очертаниями материков, выцветшими пятнами морей, заливов, больших озер, тоненькими ветками рек и строгим оттиском координатной сетки легли четкие черные кривые. Местами они сближаются, сходятся, напоминая рисунок годовых колец на срезе дерева, местами разбегаются и исчезают за обрезом листа. Острым пером нанесены на бланк сотни значков и цифр – легких, летящих, то воскрешающих в памяти математические символы, то кажущихся заимствованными из радиосхем, то трогательно-наивными, как снежинка, нарисованная не окрепшей еще детской рукой.
Это тоже небо. Точнее – изображение неба, спроектированное на карту рукой метеоролога. Можно, конечно, подтрунивать над ошибками синоптиков, и все-таки не стоит уходить в полет, предварительно не заглянув в синоптическую карту, не попытавшись оценить обстановку, не окинув единым взглядом поле боя.
Небо – всегда арена схваток: холодные течения теснят теплые, наступают фронты, коварно растекаются окклюзии, идут на прорыв циклоны и держат оборону антициклоны, и, распушив "лисьи хвосты", ползут облака-разведчики, и где-то, еще невидимые и неслышные тут, гремят настоящие грозы…