НЕТ
Шрифт:
– Восемьдесят четвертый, почему фонарь не откроешь? – спросил Виктор Михайлович.
– Если ты такой умный, открой сам.
– Что-о?
– Ничего! Открой сам! – и восемьдесят четвертый замолчал.
Летчик с недоумением глянул на замасленную "машину и скомандовал:
– Крен тридцать, разворот влево на сто десять градусов. Восемьдесят четвертый начал послушно разворачиваться.
Хабаров посмотрел на летное поле, оценил свою позицию по отношению к посадочным знакам и передал
– Выпускай щитки, следи за скоростью.
– Я еще шасси не выпустил.
– Делай что говорят. Успеешь шасси выпустить. За скоростью следи. Кренчик поменьше. Вот так, хорошо.
Хабаров вел чужую машину к земле, подсказывая пилоту каждое движение.
– Теперь выпускай шасси. Хорошо. Высота тридцать. Стоишь точно по центру полосы. И по удалению – точно. Не разгоняй скорость.
На быстроходном реактивном самолете Хабарову было трудно держаться около восемьдесят четвертого, он то и дело отходил чуть вправо, потом снова подворачивал влево, стараясь не выскочить вперед своего подопечного.
– Высота десять. Выравнивай потихонечку. Хорошо. Пониже пусти. Еще пониже. Подбери ручку. Все. Сидишь. Я пошел. – Он осторожно вывел двигатель на взлетный режим, выдержал машину на одном метре и энергично перешел в набор высоты.
Хабаров уже начал первый разворот, когда услышал:
– Гайка, я – восемьдесят четвертый, благодарю за сопровождение и помощь.
Виктор Михайлович ничего не ответил, замкнул круг над аэродромом, приземлился и порулил на стоянку. Он хотел пройти к восемьдесят четвертой – интересно было посмотреть на самолет и на незнакомого летчика, – но Хабарова отвлекли: позвали взглянуть на только что отлаженный тренажер.
На земле лежали рельсы. По рельсам каталась тележка. К тележке было прикреплено пилотское кресло.
Изменяя величину порохового заряда в специальном патроне, тележке можно было сообщать большие или меньшие перегрузки.
Пришел врач, наблюдавший за отладкой тренажера. Спросил:
– Ну как? Нравится коляска?
– Ничего. Симпатичный катафалк, – сказал летчик.
– Ты это брось – катафалк! Вот сделаем пробы, убедишься, что все в порядке, так тебе не то что бочка, а сам черт не брат будет.
– Я готов, – сказал летчик.
Врач повел его в кабинет. Измерил кровяное давление. Выслушал. Записал показания в журнале. И они снова вернулись к тренажеру.
Хабаров уселся в кресло, туго затянулся привязными самолетными ремнями, уперся ступнями в педали. Левую руку положил на упор, специально по его настоянию приваренный к– переднему обрезу кабины. Правой рукой Виктор Михайлович обхватил ручку управления.
Удобно? – спросил врач.
– Вроде нормально, – сказал Виктор Михайлович.
–
– Хорошо.
– Готов?
– Готов.
Врач приказал включить приборы, велел всем отойти на рабочие места. Выждал. Оглянулся вокруг и скомандовал:
– Приготовиться! – и сразу же: – Давай!
Хабаров нажал на пусковую кнопку. Почувствовал, как его резко толкнуло в спину и понесло вперед…
Пробежав положенное число метров и потеряв скорость на специальном тормозном устройстве, тележка остановилась. Виктор Михайлович расстегнул ремни и стал выбираться из кабины. Подошел врач:
– Ну как?
– Ты знаешь, я ожидал большего. Ничего особенного… – и очень буднично, по-деловому сказал: – Надо бы, доктор, замедлитель поставить…
– Замедлитель чего? – не понял врач.
– Сейчас взрыватель соединен напрямую: я нажимаю, на кнопку, он срабатывает. Так? А надо: я нажал, он молчит. Проходит сто секунд, и вот тогда – трах! Как на настоящей бочке. Имитировать так имитировать. В конце концов ведь не перегрузка самое неприятное, а ожидание, тем более сто секунд! Это будь здоров как много…
– Пожалуй, ты прав, – сказал врач. – Сегодня же скомандую спецам, пусть сделают.
Виктор Михайлович поговорил еще с техниками, обслуживавшими тренажер, и, не дожидаясь, покуда обработают пленку (весь эксперимент фиксировался самописцами и кинокамерой), пошел в летную комнату.
Хабаров еще не успел переодеться, когда дежурный вахтер вызвал его в коридор. В Центре существовало неписаное правило: в комнату летного состава допускались только свои. А в коридоре Виктора Михайловича ждал посторонний.
– Слушаю вас, – сказал Хабаров, вглядываясь в молодого старшего лейтенанта. Парень выглядел лихо – франтовато сшитая форма, сияющие пуговки, свежие, без единой помятины погоны, новые знаки различия.
– Я с восемьдесят четвертой, – сказал старший лейтенант, – моя фамилия Блыш. Пришел лично спасибо сказать и все такое…
Виктор Михайлович протянул руку летчику:
– Хабаров. Пожалуйста. Да, а почему вы все-таки не открыли фонарь?
– На этой заразе как откроешь, так все с улицы в морду тянет…
– Ясно! Опасались, значит, парад нарушить? – и летчик сделал неопределенное движение рукой, как бы оглаживая новенький мундир.
Старший лейтенант смутился.
– Понимаете, я эту гробину перегонял к вам из Рощинки – ее тут переделывать на какой-то стенд будут – ну и подумал: "Хоть оторвусь в культурном центре", вот и махнул в таком виде. Чехол под задницу, сам в параде. Лететь-то всего двадцать минут.
– Как же тебя без парашюта выпустили? – удивился Хабаров.