Нетерпеливые
Шрифт:
— Послушай, Салим…
Как объяснить, что эти четыре дня — ничто, они вроде сна, глубоко упрятанного у меня в памяти… как объяснить, что я просто-напросто забыла эти дни, отмежевалась от них, что я теперь другая.
— Итак, ты от меня что-то скрываешь, — в подступающей ярости отчеканил Салим, — ты способна что-то от меня скрывать!..
— Выслушай меня вначале, дай объяснить… — умоляла я.
Я заговорила, но все сказанное звучало так банально; эти четыре дня превращались в смехотворное
— Почему ты не подошла ко мне, как только увидела? упрямо повторял он.
— Ты был не один… Я пришла, намереваясь устроить тебе сюрприз. Но тут…
— Что «тут»? — надменно вопрошал он.
— Ну, в общем, я подумала, что в конечном счете могу с таким же успехом остаться одна… Хотелось поразмыслить. Я устала и отложила все на завтра…
— И что же ты делала эти четыре дня?
— Ничего…
Ничего. Я вспомнила о том, как неподвижно лежала на кровати, отрешенная от всего. Я была счастлива… Тусклым голосом я повторила:
— Ничего.
Потом я рассказала о своей единственной прогулке, во время которой как раз и очутилась в сквере Вер-Галан. Воспоминания о том дне были до того яркими, что я принялась описывать все подробности: нежно-голубое небо, так понравившееся мне утреннее оживление на улицах, осеннее солнышко… и та идиотская вульгарность, испортившая все. По возвращении я решила идти к нему.
Лишь завершив рассказ, я поняла свою ошибку: повествовать о счастливых минутах вдали от него было с моей стороны довольно опрометчиво.
— Значит, в первый день, когда я тебя увидел, когда я был так счастлив тебя увидеть, ты уже лгала мне? — говорил он без гнева, как если бы происшедшее было настолько чудовищным, что воспринимать его следовало с полнейшим безразличием.
— У меня не хватило духу, — попыталась я объяснить. — Ты ни о чем меня не спрашивал. Я сочла за благо промолчать. Не хотела портить тебе настроение…
Оправдывалась я неумело. Я не чувствовала за собой вины. Он допрашивал меня с ожесточением. Я отвечала односложно, воздерживаясь от ответа, когда он мусолил одну и ту же фразу.
— Так, значит, ты лгала мне… Ты лгала мне каждый день.
— Давай не будем преувеличивать, — в конце концов равнодушно проронила я.
Иногда случается, что одно слово или интонация, подобно вспышке молнии, высвечивает, насколько другой чужд твоей страсти. Эти слова, которые я произнесла по рассеянности, по недосмотру, тогда как в глубине души чувствовала себя жертвой недоразумения, окончательно разъярили Салима. Он принял их за колкость, чуть ли не за вызов. Взгляд его сделался подозрителен и колюч…
Я уже не слушала его гневные упреки, едва ли не оскорбления. Когда я услышала начало очередной его фразы:
* * *
Лишь гораздо позже, Салим, я поняла всю трагичность твоего молчания, поняла, что и оскорбления в действительности могут оказаться признаком слабости.
Я еще не зависела от других в такой степени, чтобы с тревогой ломать себе по поводу них голову, чтобы познать ощущение бессилия перед лицом другого, невозможности добиться от него правды.
В голосе Салима прозвучало стремление представить свое поражение как одолжение мне, когда он в конце концов произнес:
— Я верю тебе.
Должно быть, за эти два часа мне удалось убедить его в том, что я и вправду провела время так, как утверждала: в мечтах.
И все-таки у него осталось смутное ощущение, что мне невыносима эта жизнь взаперти. В порыве великодушия ему случалось мягко проронить:
— Послушай, когда ты заскучаешь и тебе захочется выйти, сразу скажи мне. Я брошу все, чтобы отвести тебя туда, куда ты пожелаешь.
Иногда потребность творить добро была у него столь велика, что он добавлял:
— Ты даже могла бы, когда станет невмоготу, сама ненадолго выйти прогуляться. Достаточно лишь сказать мне.
Я неизменно отказывалась от того, что он предлагал, чтобы окончательно убедить его в том, что такая жизнь уже стала для меня нормой.
В тот день, когда я сказала Салиму, что утром ко мне приходила Жильберта, он как-то уж очень поспешно спросил:
— Зачем?
— Просто так… повидать меня, — ответила я, уже жалея о сказанном: было заметно, как он нахмурился.
— Она мне несимпатична, — после паузы сказал он.
Я ничего на это не ответила, но в дальнейшем уже не рассказывала об этих визитах.
— Привет, прекрасная узница, входя, иронически восклицала Жильберта.
Ее приходу я всегда радовалась: он доставлял мне развлечение.
— И что же ты тут целыми днями делаешь?
— Ничего, но я не скучаю. Читаю, думаю о чем-нибудь.
— А когда выйдешь замуж, чем будешь заниматься?
— Ну, об этом я понятия не имею, — отвечала я и старалась сменить тему разговора.
Будущее меня еще не интересовало. Я бы с удовольствием не выходила из этого настоящего, как не выходила я из этой комнаты.
В дни этих посещений, когда в ресторане Салим спрашивал: «Что ты делала утром?», я моментально отзывалась: «Ничего особенного…» — и чувствовала, что краснею. Слишком грустно было скрывать такие ничего не значащие вещи.