Неучтенный фактор
Шрифт:
– Сынок-то у меня… умер… – произнесла она не совсем понятную для собравшихся фразу. Конечно, умер, и давно. Бедная старушка! Но что это за письмо и от кого оно?
Старушка больше ничего не сказала, только откинулась на высокие подушки и сделала знак, чтобы они вышли. Все трое, ломая головы, удалились. Потом по деревне долго еще ходили слухи о странных родственных связях старушки – болтали, что у нее был другой сын, тоже Данилко, зек из лагерей Колымы, пропащая душа, намного старше того, ну, «который музыкам учился и в поезде погиб» (в этот факт односельчане почему-то уверовали свято и сомнению никогда не подвергали, а зря), другие говорили, что у нее объявился племянник, а также, что это вовсе сын покойного мужа от другой женщины. Как это часто бывает, ни один из досужих вымыслов даже близко не подобрался к истине,
А старушка, дождавшись, когда уйдут люди, взяла письмо еще раз, прижала к лицу, целуя пальцы сына, прикасавшиеся к нему, судорожно вздохнула, жадно впитывая запах «его» бумаги. Потом с трудом встала, подошла к печке, бросила туда письмо и подожгла вместе с конвертом. От греха подальше. Выражение лица у нее было отрешенное.
К вечеру старушка почувствовала скорое приближение перемен. Она очень не хотела быть одна в этот трудный момент, и ее желание было исполнено. Возле постели умирающей старушки оказалась соседка Мария, зашедшая оставить кринку молока и обнаружившая ее в бреду.
Мария, поручив кормление мужа и доение коров подросшим детям, весь вечер держала бедную старушку за слабеющую руку. Один раз та открыла глаза и посмотрела вокруг осмысленным взором.
– Куда сообщить-то… слышь? – прошептала Мария.
– Никого нет у меня… Все мои там… – ответила старушка. Так она говорила всегда.
И к ночи эта чистая душа, единственный серьезный грех которой состоял в том, что она слишком сильно любила своего сына, отправилась туда, откуда была послана в этот мир. Грех ее, если говорить точнее, заключался не в любви – разве в любви может укрываться какой-нибудь грех (бред какой!) – а в том, что она поставила своего ребенка выше всего на свете, и даже выше Создателя. Впрочем, через это они с сыном оба сильно пострадали. И эта же любовь чудесным образом вытащила Нанечку из бездонной пропасти, на краю которой он долго качался, прежде чем безропотно свалился туда, как какой-нибудь слепой котенок, не издав ни звука о помощи. Но она была уверена, что уж теперь-то ее мальчик спасен, а также знала, что Создатель милосерд к кающимся.
На похороны складывались всем миром, так как еще за месяц до своей кончины старушка вместе с соседками перевернула весь домик в поисках отложенных специально для такого случая денег, но ничего не обнаружила. Обычно твердая память подвела ее на этот раз. И только на скромных поминках кому-то из женщин пришло в голову заглянуть в помятую алюминиевую кастрюлю, стоящую в кухонном шкафу на самом видном месте. Она была доверху набита бумажными деньгами. Зная, что у старушки теперь уж точно никого нет, деньги решили пустить на обустройство ветхого сельского клуба, в незапамятные времена переделанного в таковой из местной уютной церквушки.
* * *
…Долго улаживали формальности, велись допросы свидетелей. К вечеру, дав необходимые рекомендации местным коллегам, доктор Вербицкий покинул гостиницу. Своих московских попутчиков он предупредил, что задерживается здесь по делам на неопределенное время, те понимающе и испуганно закивали. В комнате спецсвязи, расположенной на первом этаже, он оставил средних размеров плоский пакет. Через минуту после его ухода конверт забрали. Еще один конверт, для обыкновенных писем, он бросил в простой почтовый ящик в каком-то глухом переулке. Он долго кружил по сонным улицам города, появляясь и исчезая то в одном, то в другом его конце. Наконец дух Туймады отпустил его, и Даниил с облегчением выбрался на окраину. Он миновал аэропорт, бензозаправку, свернул с большой трассы налево, на менее оживленную дорогу, и остановил грузовую машину.
– Куда, на Кирзавод или Газпром? – свесился с кабинки веселый парень.
– А что дальше? – спросил Даниил.
Парень глянул на него, подумал и сказал:
– Садись.
В просторной
– Ребята, мне здесь выходить.
Шоферы переглянулись.
– Ты уверен?
Даниил кивнул, полез в карман куртки и достал все деньги, которые еще оставались у него после кутежа в баре. Их было не так уж много. Сказал:
– В дороге пригодятся.
Потом еще:
– Забудьте про меня.
И вышел в глухой лес.
Машина немного постояла, как будто ожидала, что он передумает. Потом, удивленно мигнув фарами, уехала.
Даниил начал быстро уходить от трассы. Здесь его никто не сможет достать. Недаром землю называют охраняемой. Его она не выдаст. Откуда у него такая уверенность, Даниил не смог бы объяснить. Столько лет выбирая способы умерщвления других людей, сейчас он хотел быть свободным в выборе собственной смерти. Пусть никто не мешает ему при наступлении этого таинства. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать», – так звучала третья любимая присказка его учителя майора Горяева. Впрочем, на пенсию он вышел полковником, но Даниил по привычке продолжал называть его про себя майором.
Спустя несколько лет очень далеко от того места, где он вышел из машины – просто страшно сказать, как далеко – группа геологов обнаружила в непроходимой лесной чаще чьи-то давние-предавние останки. Старший группы тут же сообщил об этом по рации в ближайший поселок, до которого можно было добраться только на вертолете. Признаков насильственной смерти не обнаружили. Человек, казалось, просто устал идти и спокойно лег под деревом. А в милицейских отчетах прибавилось неопознанных трупов.
* * *
Гавриил Гаврильевич предпринял третью попытку выяснить время суток. Сколько же сейчас в этом проклятом Черси: три часа дня или три часа ночи?! Красное солнце безостановочно бегало по белому небу круглые сутки. Конечно, в окно виден магазин, но он закрыт! На обед или на ночь? Окружающая обстановка совершенно не помогала ответить на этот вроде бы простой вопрос. Моряки в связи с навигацией сновали день и ночь, разгружая прибывшие из Владивостока суда – полярное лето, будь оно проклято, слишком коротко. Местная сумасшедшая по прозвищу Маятник, как всегда, маячила взад-вперед по улице. Ей было все равно, какое сейчас время года, не говоря уже о более тонких вещах. Рассказывают, что когда-то в молодости она приехала в Черси из Ленинграда по распределению, как молодой учитель. Не выдержав полярной ночи и затяжных пург, так некстати отягощенных несчастной любовью, ее рассудок помутился. Всего за каких-то полгода. Домой она почему-то не вернулась. Единственным ее занятием оставалась ритмичная прогулка вверх и вниз по улице Юбилей Севморпути, за что она и получила свое прозвище. Зимой и летом, днем и ночью, она разгуливала, постоянно в одном и том же ободранном пальтишке грязно-зеленого цвета и видавших виды рыжих сапожках. Красная вязаная шапочка служила надежным маяком для обитателей городка, плавающих в бурных волнах жизни, парадоксальным образом успокаивая их. «Маятник на месте – значит, все нормально».
Летняя температура в Черси, по мнению уроженцев центральной Якутии, не сильно отличалась от зимней – в основном, она колебалось от плюс пятнадцати летом до минус двадцати зимой. В отличие от Туймады, где зимой вполне реально переживаешь минус 60, а летом – плюс сорок, так что жители столицы не знают, проклинать им жестокие холода или невыносимую жару. Рекорд разницы температур на планете Земля – 105 градусов – был зафиксирован именно в столице Якутии, чем ее жители искренне гордились, как черсинцы – своей бесконечной пургой, а оймяконцы – 72 —градусными морозами. Хотя, строго говоря, ни в том, ни в другом, ни в третьем случае ничего особенно хорошего не было. Даже туристы-экстремалы не стремились в эти края…