Неучтенный фактор
Шрифт:
– Второй?
– Про Пашку, Байбала, тоже ничего хорошего сказать не могу. Спился он, умер от печени. Сидел за драку. Вечно лез на рожон… У него родители рано умерли, тоже пили сильно.
Помнится, этот Павел был сильно тощим. Может, оттого казался таким высоким. Упрямый лоб, дерзкий взгляд блестящих черных глаз из-под темной челки… Сатырову вспомнилась его нескладная фигура, ошеломленно поедающая один за другим бутерброды с черной икрой. Он вздохнул. Помолчали.
– В то лето в деревне мы втроем оставались из нашего класса. Имею в виду, из парней. В 19 лет ведь все в армии… Павлика из-за недобора веса не взяли, Ваня учился. Потом Иван… вот… а Павел оказался в тюрьме.
– А ты? –
– К счастью, у меня порок сердца, – поправив очки на бледном лице, ответил Петр.—Поступил на учебу – правда, с третьей попытки… Женился. Защитился. Живу в Туймаде.
Сатыров молча изучал своего собеседника. Петр учтиво смотрел в сторону.
– Что ты хочешь узнать? – с некоторым усилием выговорил наконец Гавриил Гаврильевич.
– Ничего, – был ответ. – Я все знаю.
Сатыров нахмурился. Он недолюбливал людей такого типа.
– Ваня забыл отдать зажигалку, – продолжал Петр. – Он побежал за вами, и увидел, как Пахомов падал в воду. Вернее, услышал. И услышал, как тот угрожал вам. Вот и все. Мы все втроем знали это, но никому не говорили. Боялись. Так получилось, что теперь я остался один. Вы должны знать, что мы знаем… В общем-то, видел только Иван… Хотя какое это имеет значение…
– Имеет, – вздохнул Гавриил Гаврильевич. – Я застрелил Степу.
Петр вскочил. Сатыров не ожидал такой резкой реакции и тоже вскочил.
– Неправда! – почти крикнул Петр. – Это ложь!
– Я. Убил. Его. Нечаянно. – раздельно произнес Гавриил Гаврильевич, стремительно уносясь в прошлое и одновременно мучимый видениями будущего…
* * *
Нет, он не обомлел, не растерялся, как показалось Даниилу, и что было бы более чем естественно. Гавриил, увидев падающего Степана, сразу понял, что рана смертельная, поэтому в первые секунды не бросился к нему. Он стоял прямо и смотрел на приезжего. Мразь тоже глядела на него. Гавриил, выслушав его дурацкую речь, задрожал и заскрипел зубами. Он мог бы взглядом пригвоздить кикимору к дереву. Болотное чудовище, мерзость! Он мог бы… Гавриил почувствовал, как все его существо до краев наполняется яростью. Черное облако брезгливого недоумения, начавшее нависать над ним с того момента, как он в первый раз увидел приезжего, все последние часы постепенно овладевало им, пока не накрыло полностью, превратившись в ужасающую по своей силе ненависть, почти в его второе «я», подчинив себе его свободную волю. Откуда ему было знать, что приезжий не изрыгает угрозы, а дает инструкции для выживания… Гадость, кажется, хотела коснуться его плеча. Гавриил отбежал подальше – он не ручался за себя, испугался, что натворит глупостей. Он отбросил дымящееся ружье, упал в воду рядом со Степаном и взял его голову в свои ладони. Он был мертв. «Это игра такая», – горько подумал Гавриил. Много лет назад он вступил в глупую игру, согласившись с ее правилами.
Когда некоторое время спустя совершенно убитый, безразличный ко всему Гавриил сидел в вертолете, приезжий, улучив момент, наклонился к нему и тихо произнес нечто весьма странное.
– Ты мог бы выиграть. Но ты пропустил в себя ненависть. Она лишила тебя внутреннего спокойствия и сделала беспомощным.
В его голосе слышалось сожаление. Но Гавриилу было на все наплевать. В ближайшие несколько суток он был способен только ошалело мотать головой и хлестать водку. Его душа бесцельно блуждала, уходила, возвращалась, исчезала, снова и снова терялась во внезапно наступившей бесконечной черноте. Имя приезжего никому ничего не говорило, да и вряд ли оно было подлинным.
И только жена могла держать его за руку во время самых сильных приступов отчаяния. В глухие месяцы отлучения. Годы глубокого, долгого, подлинного одиночества, подкравшегося к нему со смертью Степана. И только железная твердость характера, которую он прежде и не подозревал в своей лучшей половине, удержала его на краю пропасти и дала шанс выжить.
Почти раздавленный произошедшим, Гавриил пытался вспомнить, испытывал ли он раньше что-нибудь похожее на ненависть. Вспомнил. Вспомнив, долго смеялся, так как давнишнее чувство, которое он хранил в своем сердце как разочарование, обиду и неприязнь, по сравнению с его нынешним состоянием выглядело как добрая новогодняя сказка рядом с бездарным детективом…
То памятное лето, когда он получил диплом о высшем образовании и женился, было отмечено еще одним событием, которое Гавриил не очень любил вспоминать. Событие было связано с Любой, самой младшей из сестер. В семье она росла всеобщей любимицей, ее охотно баловали родители и сестры. Гавриил тоже, особенно после смерти отца, выделял ее, как младшую, пытался оградить от трудностей, учил уму-разуму. Давно, еще до поступления в университет, только начав зарабатывать деньги, ей первой Ганя покупал сладости и обновки. Так же всегда поступала и мать. Вера, которая была мастерица на все руки, обшивала и одевала сестренку, как куклу. Можно сказать, они все вложили в Любу частичку своей души. К семнадцати годам Люба превратилась, как и обещала, в одну из самых красивых девушек поселка. В силу своего возраста она слушалась Ганю больше, чем старшие сестры.
Временами в их поселке жили так называемые шабашники, рабочие из других регионов, занятые на срочных стройках. Были они и в то лето. Состав бригады этих наемных работников постоянно менялся; впрочем, никто не обращал на них особого внимания. Обычно они ни с кем не общались, жили по принципу: приехали – уехали, сегодня здесь – завтра там. В клубы не ходили, в общественной жизни не участвовали. Если кто из местных с ними и водился, то это, как правило, были последние пропойцы и обманщики. Бабы шептались, что приезжие все, как один, болеют плохими болезнями и сидели в тюрьме. Гавриила эти люди никогда в жизни не интересовали, для него их не существовало.
Любка не имела привычки рассказывать кому бы то ни было о своих сердечных делах. И вот, до Гани начали доходить какие-то невероятные слухи. Будто бы ее обхаживает бригадир приезжих рабочих, сурового вида усатый дядька не первой молодости, к тому же плешивый… а то ли она сама к нему липнет. Понимая, что вокруг красивой девушки всегда много сплетен, Ганя не верил этим россказням.
Не верил, пока однажды не услышал в магазине разговор:
– Ой, бабы, поножовщина сегодня у шабашников была. Вроде девчонки какие-то с ними, мой с сенокоса возвращался, увидел… может, и снасильничали… беда…
Ганя вышел за болтливой бабой, догнал ее в соседнем переулке и спросил, кого из местных видел ее муж.
– Не знаю я, сынок, не знаю. – открестилась женщина. Потом вздохнула и решилась: – Сказывают, что Любка ваша с подружкой. Но ты осторожней там…
Ганя, не слушая ее больше, быстрым шагом направился к дому. Он ввалился домой в ярости и увидел Любу, охорашивающуюся у зеркала.
– Проститутка! – заорал Гавриил и закатил ей пощечину. В молодости он был плохим воспитателем, отчего все три его проекта с треском провалились. Речь идет о кузинах, ответственность за которых он чувствовал с ранних лет. – Ты, б…, откуда сейчас пришла, расскажи! Расскажи матери!