Неугомонный
Шрифт:
— Около полумиллиона шведских крон.
— Почему вы предпочли счет в датском банке?
— Датская крона казалась стабильной.
— Других причин для поездки в Копенгаген у вас не было?
— Нет.
— Как вы туда добрались?
— Поездом из Норрчёпинга. А до Норрчёпинга на такси. Знакомый вам Эскиль отвез меня в Фюрудден. И встретил по возвращении.
Пока что Валландер не видел повода не верить его словам.
— Стало быть, Луиза знала о ваших «черных» деньгах?
— Она имела к ним свободный доступ, как и я. И совесть нас не мучила. Мы оба считали, что налоги в Швеции возмутительно высоки.
—
— Потому что те, какие у меня были, закончились. Даже спартанская жизнь требует расходов.
На время Валландер оставил в стороне копенгагенскую поездку и вернулся к Юрсхольму.
— Одна вещь не дает мне покоя, и ответ можете дать только вы. Когда мы стояли на террасе, вы заметили у меня за спиной какого-то мужчину. Честно скажу, я много размышлял о той минуте. Кто это был?
— Не знаю.
— Но вы встревожились, заметив его?
— Я испугался.
Он вдруг прямо-таки выкрикнул эти слова. Валландер насторожился. Пожалуй, так долго скрываться человеку слишком мучительно. Впредь надо бы действовать осторожнее.
— И кто же это мог быть?
— Я уже сказал: не знаю. Да это и не важно. Его присутствие там было напоминанием. По крайней мере, мне так кажется.
— Напоминанием о чем? Не принуждайте меня клещами вытягивать из вас ответы.
— Вероятно, Луизины контакты каким-то образом смекнули, что я подозреваю ее. Может, она сама сказала, что я понял, как обстоит дело. Я и раньше иной раз чувствовал, что за мной наблюдают. Но не настолько явно, как тогда в Юрсхольме.
— То есть вы полагаете, за вами ходил «хвост»?
— Не постоянно. Но иногда я замечал, что за мной по пятам кто-то идет.
— И долго так продолжалось?
— Не знаю. Может, и долго, только я не замечал. Может, годами.
— Давайте перейдем с террасы в комнату без окон, — продолжал Валландер. — Вы предложили уединиться, хотели поговорить со мной. Но я пока так и не знаю, почему вы избрали меня исповедником.
— Я ничего не планировал заранее, действовал по наитию. Сам иной раз удивляюсь собственным внезапным решениям. Наверно, и с вами так же? Банкет был мне не по нутру. Мне сравнялось семьдесят пять, и я устроил праздник, которого вовсе не желал. И меня, можно сказать, охватила паника.
— Позднее я думал, что в вашем рассказе скрывалось некое послание. Я правильно предположил?
— Нет. Я попросту хотел рассказать. Ну и, возможно, прикинуть, рискну ли я впоследствии доверить вам мой секрет насчет того, что, по всей вероятности, женат на изменнице родины.
— Вам что же, было больше не с кем поговорить? Например, со Стеном Нурдландером? С лучшим другом?
— Я со стыда сгорал при одной мысли о том, чтобы поделиться с ним моей бедой.
— А со Стивеном Аткинсом? О дочери-то вы ему рассказали.
— Спьяну. Мы выпили прорву виски. И после я жалел, что сказал ему. Думал, он забыл. Выходит, не забыл, как я теперь понимаю.
— Он полагал, мне о ней известно.
— Что мои друзья говорят о моем исчезновении?
— Они встревожены. Потрясены. И в тот день, когда поймут, что вы прятались, будут изрядно возмущены. Подозреваю, что вы их потеряете. И это подводит меня к вопросу, почему вы исчезли.
— Я почуял угрозу. Тот человек у ограды был как бы прологом. Внезапно
— Мне по-прежнему совершенно непонятно, почему вы не поговорили с Луизой начистоту о своих подозрениях, которые явно уже превратились в уверенность. Как вы могли жить под одной крышей со шпионкой?
— На самом деле все не так. Я говорил с нею. Дважды. Первый раз — в тот год, когда погиб Улоф Пальме. Конечно, все это не имело касательства к его смерти. Но время было тревожное. Иногда я сидел с коллегами, пил кофе, вел разговоры о подозрениях, что среди нас орудует шпион. Жуткая ситуация — жевать булочку и рассуждать о вероятном шпионе, которым могла быть моя собственная жена.
Неожиданно Валландер расчихался. Хокан фон Энке подождал, пока приступ кончится.
— Летом восемьдесят шестого я все выложил ей начистоту, — продолжил он. — Мы поехали на Ривьеру в компании друзей, капитана второго ранга Фрииса и его жены, наших обычных партнеров по бриджу. Остановились в Ментоне, в гостинице. Как-то вечером мы ужинали вдвоем, потому что к Фриисам случайно нагрянула дочь. После ужина мы пошли прогуляться по городу. И вдруг я остановился и спросил ее напрямик, без обиняков. Не готовился, вопрос, можно сказать, сорвался с языка сам собой. Я остановился перед ней и спросил: шпионка она или нет? Она возмутилась, сперва отказалась отвечать, подняла руку, словно хотела меня ударить. Потом овладела собой и совершенно спокойно ответила: конечно же нет. Мол, как я только додумался до этакой нелепости? Что она может выдать чужой державе? Помню, она улыбалась, не принимала мои слова всерьез, да и сам я теперь уже не мог принимать это всерьез. Просто был не в силах поверить, что она умеет так актерствовать. Попросил у нее прощения, сослался на усталость. До конца лета я был целиком и полностью убежден, что ошибался. Однако осенью подозрения вернулись.
— Что произошло?
— То же самое. Бумаги в оружейном шкафу, ощущение, что кто-то трогал портфель.
— Вы заметили в ней какую-нибудь перемену после того, как высказали ей в Ментоне свои подозрения?
Фон Энке задумался и ответил не сразу.
— Я, конечно, тоже задавал себе этот вопрос. Иногда мне казалось, что она какая-то другая, иногда — нет. До сих пор сомневаюсь.
— А как было во второй раз, когда вы приперли ее к стене?
— Это случилось зимой девяносто шестого, ровно через десять лет. Дома, в Стокгольме. Мы завтракали, на улице шел снег. И вдруг она спросила про мои крики ночью, во сне. Дескать, я крикнул ей, что она шпионка.