Неуловимый
Шрифт:
— Знаешь, за что я выпью? За двенадцатый.
— За двенадцатый… что? — не понял я.
— За двенадцатый — завтрашний день! С надеждой, что ты, наконец, падешь к моим ногам и я услышу долгожданное признание.
— Леля, — сказал я. — Давай не будем шутить этими вещами! Я отношусь к будущему очень серьезно.
— Я тоже, — выражение ее лица изменилось, она коснулась моей руки. — Ты не заметил, Профессор, что о самых серьезных вещах мы разговариваем в корчме?
Наверное, так оно и было, но я на собственной шкуре уже испытал, что такое женское коварство, и теперь был осторожен. Поэтому бесстрастно произнес:
— Хорошо, пусть будет за двенадцатый. Цифра двенадцать мне правится.
Мы выпили. Леля улыбалась, а я
Корчмарь ловко сновал между столиками, вино лилось рекой, из внутренних помещений корчмы доносился приятный аромат жарящегося на решетке мяса.
Где-то около девяти часов у корчмы остановилась машина, и в зал вошел старшина в форме. Раздалось сразу несколько голосов:
— Здорово, старшой, выкладывай новости!
— Ничего нового, — сдержанно произнес старшина, подсаживаясь к одному из столиков.
— Ладно, ладно, не таись! Мы тоже кое-что знаем.
— И что же вы, интересно, знаете? — Старшина оглядел сельчан. — Я не знаю, а вы знаете!
— Здесь всегда все известно, Марин, — сказал корчмарь. — Говорят, его удушили. Подушкой. Это правда?
Старшина пожал плечами.
— Не знаю. Сегодня я был в Плевене, у дочери. А вам лучше поменьше болтать о вещах, которые вас не касаются.
Последняя фраза подействовала на всех отрезвляюще. Кто-то тут же завел речь о погоде: мол, по всему видать, скоро выпадет снег.
— А я-то надеялась, что его отравили грибами, — тихо произнесла Леля, когда мы уже допивали бутылку.
— А почему именно грибами?
— Не знаю. Может, потому, что звучит как-то таинственно.
— Ты когда-нибудь видела убитого?
— Нет. Наверное, это ужасное зрелище.
— Смерть всегда ужасна, моя радость. Давай сменим тему.
Мне вдруг припомнилась со всеми подробностями история, произошедшая у Боевой запруды, невольным свидетелем которой я оказался. Перед моими глазами встали трупы надзирателя и парнишки, сожженные в пещере. Вспомнился и капитан Андонов. Когда я поступил в университет, мы изредка переписывались, два раза виделись — один раз в Софии, другой — во время каникул у моей бабули, но в последние пару лет потеряли друг друга из виду. Наверное, по моей вине.
Мы молча допили вино. Разговор сельчан опять завертелся вокруг загадочной смерти человека, которого все называли странным прозвищем — «Царский». Леля была права. В корчме с полным знанием дела обсудили работу милиции, районного совета, органов здравоохранения. В какой-то момент заговорили даже о комете Галлея, но затем вновь вернулись к злободневной теме — смерти Царского. Мы узнали, что ему было семьдесят шесть лет, родственников у него не было, а характер был тяжелый, что Царским его прозвали потому, что раньше он был лесником, а, как известно, бытует такая поговорка: Пусть ты царь, но здесь лесник господарь! Это сказал царю Борису некий ретивый лесной сторож, не пустив его охотиться в запретной зоне.
В половине десятого мы вышли. Я хорошо это помню, потому что специально посмотрел на часы, прикинув, что без пяти десять будем в доме отдыха. Директор был неумолим и всегда ровно в десять запирал входную дверь.
Холод заставил нас поежиться. Ветра не было, но моросил мелкий неприятный дождь. Леля опять взяла меня под руку и, глубоко вздохнув, сказала:
—
На площади горел одинокий фонарь; наш путь лежал через неосвещенные улицы, и Леля предложила спуститься вниз по главной улице, а потом выйти на центральную аллею, ведущую прямиком к дому отдыха. Она явно забыла, что ее сопровождает мужчина; я сказал ей, что не надо бояться, что я вижу в темноте, как кошка, у меня крепкие нервы и вообще наплевать на всякие россказни, плюс ко всему у меня есть электрический фонарик.
— Хорошо, — промолвила она. — С тобой я ничего не боюсь. Хочешь, пойдем на кладбище? Или ты боишься?
— Нет, — возразил я, — я не боюсь, но зачем?
— А ты не боишься, — она прижалась ко мне, — что мы очутимся в таком месте, где звучит Свадебный марш Мендельсона?
Она, конечно, шутила, но я не мог сдержаться, потянул ее под козырек огромных старинных ворот, где было потемнее, и мы, словно гимназисты-старшеклассники, прильнули друг к другу в долгом и — как выразился бы поэт старой школы — упоительном поцелуе. Я уж было подумал, а не пасть ли мне и впрямь к ее ногам и не произнести ли слова, которых она от меня ждет, — и, наверное, так бы и сделал, — как вдруг из двора донесся пронзительный женский крик. Это было настолько неожиданно, что в первый момент у меня буквально замерло сердце, спустя секунду крик повторился — на этот раз он был тише, но протяжнее. Остальное произошло так быстро, что я вообще не вспомнил бы никаких подробностей, если бы не Леля, которая впоследствии, к моему величайшему изумлению (вот уж, действительно, женщина всегда остается женщиной), воспроизвела их с абсолютной точностью. Сначала, по ее словам, я попытался открыть калитку, но она была заперта, тогда я бросился на нее, как танк (интересно, где это она видела, как бросаются вперед танки?!), и калитка с треском распахнулась. В глубине двора светилось окно, оно было приоткрыто, и я одним прыжком, как настоящий спортсмен, преодолел подоконник.
Дальше я уже помню. Я очутился в комнате с кроватью, на которой полулежала, прижимаясь к стене, женщина в ночной рубашке с расширенными от ужаса глазами и растрепанными седеющими волосами. Она стонала сдавленным голосом:
— Нет, нет, нет…
Больше никого в комнате не было. Телевизор — ясно помню — работал, и в тот самый момент на экране кланялась с улыбкой гимнастка Диляна Георгиева. Судьи поднимали табличку с десяткой. Я заглянул под кровать, за телевизор — никого. Попробовал открыть дверь, но она была заперта, причем изнутри, по-старомодному — железной задвижкой. Я выключил телевизор, уселся на стул и, пожалуй, немного грубовато, спросил:
— В чем дело? Почему вы кричали?
Она умолкла, глаза ее постепенно приняли осмысленное выражение, но в тот же миг она разразилась безудержными рыданиями. В окошке показалась голова Лели. Оглядевшись вокруг, Леля спросила:
— А где же труп?
Это прозвучало настолько глупо, что женщина перестала всхлипывать, а я истерически захохотал. Успокоившись, я протянул Леле руку и втащил ее в комнату.
— Пожалуйста, успокой ее!
Мы пробыли у женщины целый час, в течение которого она окончательно пришла в себя и рассказала, что сидела в постели, как вдруг окно распахнулось и в нем показался Царский. Ошибки быть не могло: сперва появилась голова, а, как известно, Царский всегда был с бородой, на голове у него красовалась выцветшая форменная фуражка, так что она сразу его узнала, хоть и не могла поверить своим глазам: ведь каких-нибудь двадцать дней назад она была на его похоронах! Оглядев комнату, он подтянулся на руках и спрыгнул на пол. В первое мгновение женщина от страха потеряла голос — горло перехватило, будто она наткнулась на волка или увидела его во сне и хочется крикнуть, но не можешь и просыпаешься весь в холодном поту. Однако сейчас это не было сном. Царский приблизился к кровати, вытащил из-под ее спины подушку, бросил ей на голову и стал душить…