Неуловимый
Шрифт:
Вино было превосходное. Я похвалил его, похвалил и вкусное мясо.
— Это наше старое ремесло, — расплылся в улыбке корчмарь. — У меня и отец, и дед были корчмарями, от них я всему и научился. А учиться было чему. Это сейчас молодежь думает, что держать корчму — легкое дело. Нет, совсем не легкое! А я, если захочу, могу побить по обороту все ваши хваленые кафе и бары, в которые прет народ, чтобы его травили разбавленным алкоголем!
Затем выражение его лица изменилось. Маленькие глазки беспокойно замигали. Понизив голос и оглянувшись,
— Знаете, я вот тут работаю и все думаю, как бы встретиться с парнем и девушкой, которые, как и мы, оказались замешанными в эту историю. Почему вас вызвали к следователю, а нас с зятем не тронули? А вы сами пришли! Ну, рассказывайте, что там было!
— Что вы имеете в виду?
— Вас ведь допрашивали?
— Да ничего особенного не было. Мы дали показания, написали протокол и все.
— И больше ничего?
— А что еще могло быть? — вмешался ветеринар. — Не они. ж ее повесили. Осточертело ей все на свете, влезла она головой в петлю и все дела!
— Это-то и неизвестно, — еще больше понизил голос корчмарь. — Может, она повесилась, а может — ее повесили.
— Чепуха, — возразил его зять. — Кому это понадобилось ее вешать? Почему? И как конкретно вы ото себе представляете?
Вопрос относился больше ко мне, чем к корчмарю. Мне, действительно, было трудно представить все конкретно, но я был удивлен, что уже второй человек предполагает, что женщина умерла не по своей воле.
— В милиции, — сказал я, — никто ничего подобного не говорил.
— Они ведь не дураки, — отозвался ветеринар, — но в селе чего только не болтают, а повод для разговоров — история с Царским. Теперь будут относиться с подозрением к смерти каждой старушки.
Меня интересовало именно это, для того я и пришел в село, чтобы разузнать подробности истории с Царским, поэтому как бы между прочим спросил:
— А что это за история с Царским? Что там произошло?
— В каком смысле? — посмотрел на меня внимательно ветеринар.
— Да вот эта эксгумация. Говорят, умер не своей смертью.
— Так говорят. Но это не доказано.
— Доказано! — с жаром возразил корчмарь. — Его задушили подушкой.
— Не верю, — скептически улыбнулся его зять. — Вчера откопали труп, а сегодня все уже известно.
Отодвинув стакан с вином, он встал из-за стола.
— Ты куда? — спросил корчмарь.
— Хочу заглянуть на овчарню в Луге, — ответил ветеринар, застегивая куртку. — Овцы начали ягниться.
— В такую погоду? На мотоцикле?
— А чем тебе не нравится погода? Снегу кот наплакал, а вы уже и испугались! Мотоцикл в порядке, движется нормально. До свидания! — кивнул он мне. — Хоть судьба и свела нас в связи с неприятным происшествием, лично я рад нашему знакомству. Вы бываете в корчме?
— Они ее завсегдатаи, — одобрительно откликнулся корчмарь.
— Ну, тогда вечером увидимся! — Ветеринар пошел к двери, но на пороге остановился и, посмотрев на меня, бросил на стол пачку сигарет:
—
— А может, она сама повесилась. Она всегда была странной…
— Странной? Что вы имеете в виду?
— Не знаю…. Она была немного не такая, как все… Молчаливая, замкнутая… Муж бросил ее, от дочери ни ответа, ни привета… С Царским они были соседи…
Он умолк. Мы выпили, съели по куску мяса. Я не знал, как продолжить разговор. Вспомнились слова Антонова: «Инспектор уголовного розыска должен быть контактным человеком, уметь разговаривать и с царем, и с пастухом: доброе слово — ключ к каждому сердцу; человек — существо особое, он не может жить молча, как животное. Знаешь, Иван, — говорил он мне, — почему нет нераскрытых преступлений? В девяносто девяти случаях из ста все рано или поздно выплывает наружу. Преступник не может жить один на один со своим преступлением. Он может молчать год, два, десять, даже двадцать лет, но в конце концов заговорит. Слово очищает, освобождает. Почему, ты думаешь, Раскольников идет к следователю? Из-за угрызений совести? Да ведь у него есть свое моральное оправдание убийства старухи и Лизаветы. Следователь нужен ему, чтобы спасти себя самого. Так что ты должен уметь и говорить, и слушать, Но это, друг мой, природный дар — он или есть, или его нет…»
— А ваш зять — серьезный человек, — произнес я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Да, очень, — тут же согласился корчмарь. — Хотя он даже и не врач: он зоотехник, но у нас здесь и фельдшера, и зоотехника называют врачами, потому что они мастера своего дела. У них настоящая практика в отличие от ветеринаров с дипломами, которые превратились в администраторов. Нашего фельдшера, например, мы не променяли бы на самого известного врача-специалиста. Бабки на него молятся. Правда, в некоторых вопросах мы с зятем расходимся. Видите, какой я дом построил, — не дом — дворец, а они не хотят здесь жить, ютятся в двух комнатушках возле вокзала: хотят быть горожанами! Хоть бы уж город как город, а то… так, станция…
Городок внизу, по-моему, был очень уютным, но неизвестно почему все тут называли его «станцией».
— Значит, они живут там, а работают здесь?
— Он работает здесь. Дочка на станции, служит на почте. Еще по стаканчику?
Я вежливо отказался, хотя его вино действительно было выше всяких похвал.
— Виноградников здесь не видно, а такого вина я давно не пил.
— Виноград мы покупаем. Я езжу за ним далеко — в Сухиндол, в плевенский, в свиштовский районы. Моим главным конкурентом был Царский, но делал ли он вино этой осенью, не знаю…