Неупокоенные
Шрифт:
— Только с вами, — кивнул я с учтивой степенностью.
— Потому я вас и не слушаю.
— И быть посему, — заключил я в ту секунду, как мажордом ударил в колокол, созывая всех к ужину.
Всего нас было где-то около двух десятков, включая самого Хармона с женой. Среди приглашенных были также некая художница по коллажам, о которой ничего не слышала даже Джун, и трое банкиров, с которыми Хармон с давних времен водил дружбу. Впервые хозяин перекинулся с нами словом на входе в столовую, извинившись, что все не мог до нас добраться.
— Джун, о Джун! — напыщенно воскликнул он. — Я уже отчаялся, что не вижу тебя ни на одном из моих мелких междусобойчиков.
Галеристка улыбчиво отмахнулась:
— Я уже настолько тебя знаю, что и не сетую ни на что, кроме каких-нибудь вкусовых ляпов, которые ты иной раз выкидываешь.
Она посторонилась, чтобы мы с хозяином дома могли обменяться рукопожатием. Оно у Хармона было на уровне искусства — и по силе нажатия, и по нужной ширине улыбки (ему бы уроки этикета давать, хотя бы на полставки).
— Мистер Паркер? Наслышан о вас, наслышан. Интересная у вас жизнь.
— Не такая продуктивная, как у вас. Дом у вас красивый, и коллекция, вижу, восхитительная.
Стены покрывало невероятное разнообразие живописи, с умом размещенное так, что полотна и рисунки выгодно добавляли и оттеняли друг друга, иногда даже визуально сталкиваясь в тех местах, где противопоставление должно было оказывать на зрителя особое воздействие. Справа от места, где мы стояли, висело притягательное, с легким оттенком зловещести изображение молодой обнаженной красавицы, а напротив него — гораздо более старое полотно, где на смертном одре, во многом напоминающем ту самую кровать, исходил пожилой мужчина в окружении врача, а также родных и близких — одни согбенные в скорби, другие с печалью на лицах, третьи с жадноватым предвкушением раздачи. Среди них находилась молодая женщина, черты которой удивительно напоминали лицо обнаженной красавицы, что напротив. Те же кровати и те же женщины, разделенные якобы веками, из-за косвенной близости образов становились вдруг частью целостного повествования.
Хармон улыбнулся с искусной проницательностью.
— Я вижу, вы неравнодушны к живописи. В таком случае буду рад продемонстрировать ее вам после ужина. Как бы там Джун ни спорила, а иной раз прелесть эклектичности в том, что в известных пределах можно найти удовлетворение для любого вкуса. Было бы очень интересно узнать, что именно вас привлекает, мистер Паркер, очень интересно. А пока прошу вас, проходите, сейчас начнут подавать.
Мы расселись за столом. Я оказался между секретарем-подругой Хармона (она представилась как Ньоко) и художницей-коллажисткой, белые волосы которой перемежались зелеными прядями, а вид был смутно-тревожно-привлекательным, как у плакучей ивы, готовой заструиться всамделишными слезами. Такие натуры, случается, бывают склонны к вскрыванию вен, причем не только своих. Она сказала, что зовут ее Лето.
— Лето? — переспросил я по неосторожности.
Она нахмурилась. Вот те раз: не успел сесть, а кто-то уже уязвлен.
— Это мое настоящее имя, — сказала она. — То, что дали при рождении, лабуда. Избавление от него в угоду своей истиной идентичности дало мне волю одержимости моим искусством.
— Н-да, — сказал я углубленно. Ба-а, вот это эксцентрика.
Ньоко была более вменяемой и с объективной реальностью связи не теряла. Оказалась она выпускницей историографии и лишь недавно вернулась в Мэн после двух лет работы в Австралии. На вопрос, как давно они знакомы с Хармоном, она сдержанно зарделась.
— Мы повстречались на открытии галереи, несколько месяцев назад. И я знаю, что вы думаете.
— Вот как?
— Во всяком случае, знаю, что думала бы я, поменяйся мы местами.
— В смысле, встречался бы я с мистером Хармоном? Нет, он не вполне в моем вкусе.
Ньоко хихикнула.
— Вы поняли, что я имею в виду. Он старше
— Даже жена?
— А вы, я смотрю, человек прямолинейный.
— Просто я сижу рядом. И если жена у него после второй начнет кидаться вилками, хотелось бы точно знать, что она будет целить в вас, а не в меня.
— Ей все равно, чем занимается Джоэл. Я даже не уверена, что это ей по глазам.
Словно в ответ на это, Лори Хармон повела по нам взглядом, а улыбка ее сделалась чуточку шире. Муж, сидящий во главе стола, похлопал ее по ладони с отсутствующим видом, как какую-нибудь старую колли. На мгновение мне показалось, что туманная поволока в глазах женщины рассеялась и сквозь дымку проглянуло подобие объектива, фиксирующего удобный момент для снимка. Впервые за вечер взгляд Лори Хармон сузился до булавочного острия, причем именно на Ньоко. Затем улыбка опять слегка поблекла, а взгляд двинулся дальше. Ньоко, отвлекшаяся на разговор с Летом, этого не заметила, да и в любом случае вряд ли обратила бы внимание.
Хармон кивнул одному из официантов, белыми компасными стрелками обступивших стол, и перед нами стали появляться выставляемые сноровистыми движениями блюда. На дальнем конце стола все еще пустовали два стула.
— Мы ждем кого-то еще, Джоэл? — подал голос поэтичный писатель Джейкобс, известный тем, что, улучив малейшую возможность, принимался безудержно декламировать что-нибудь из своих возвышенных верлибров, воспевающих величие природы и простого человека. Он уже тайком убедился, что среди присутствующих ему конкурентов нет, но при этом не хотел, чтобы некие пришельцы, явившись, перетянули внимание на себя. Борода его шевельнулась, будто в ней, подустав, сменил позу какой-нибудь мелкий бесик, но на этом писателя отвлекла поданная утка в горшочке, которую он принялся самозабвенно уписывать.
Хозяин дома глянул на пустующие стулья, как будто видя их впервые.
— А, это дети, — махнул он рукой. — Мы-то думали, они к нам присоединятся, но вы же знаете, каково с ними. Сейчас в яхт-клубе вечеринка. Не хочу никого обидеть, но я думаю, они решили, что для разгула им там вольготнее, чем здесь, за скучным обедом с предками и их гостями. Так что не обращайте внимания, угощайтесь.
Призыв нагнал Джейкобса чуть запоздало, когда он уже одолел добрую половину порции. К чести своей, он неловко приостановился, после чего, пожав плечами, снова взялся за горшочек. Еда была вкусной, хотя горшочки из-под чего-нибудь я обычно не приемлю. Главным блюдом стала отменная оленина, поданная с овощами и ягодами можжевельника. Затем был десерт — шоколадный мусс с лаймом, — а под занавес кофе с марципановыми кексиками. Пили «Дюшар Милон» девяносто восьмого года, который Хармон представил как costaud, то есть крепкой консистенции, из разряда лафитов. Джейкобс глубокомысленно кивал, как будто что-то в этом смыслил. Я пригублял из вежливости: вино для моей крови было чересчур густым, богатым во всех смыслах.
Разговор блуждал от местной политики к искусству с неизбежным дрейфом в литературу, куда уже вожделенно навострился вклиниться писатель, ожидая лишь вопроса насчет своего последнего опуса. Никто не стремился открывать шлюзы, но Хармон в конце все же спросил, больше из чувства долга, нежели действительно из интереса. Судя по хлынувшей тираде, мифологизирование простого человека Джейкобса еще не притомило, хотя ему еще лишь предстояло этого человека мало-мальски понять, не говоря уж о том, чтобы полюбить.