Невенчанная губерния
Шрифт:
— Так ты, выходит, выгребая г…, обнаружил в яме револьвер?
— Точно так.
Щеколдин поморщился. Ему даже показалось, что от мужика смердит.
— Почему же не отнёс в полицию?
— В этом всё дело! — обрадовался Калабухов. — Сортир-с (Федя даже облагородил это слово ерсом) стоит во дворе инженера с завода. Чужие туда не ходят. А полиция наша — она же получает жалованье от завода. От того же инженера — так выходит?
— Ладно, ладно. — Ротмистр не был настроен обсуждать с первым встречным административные неурядицы. Да и от мужика явно попахивало. — Сдай эту штуку следователю. Дежурный покажет.
Калабухов нерешительно посмотрел на ротмистра.
—
— Так что ты хочешь, чтобы я заплатил тебе?
— Да уж вам видней… По тому, что люди оставляют после себя, много узнать можно. А мы по ночам чаще работаем. Какой же мне смысл? Другой после работы отдохнул бы, с женой потешился, а я вот пришёл.
— Марш к следователю, — произнёс Щеколдин. При мысли о том, что этот дерьмовоз может ещё с кем-то «тешиться», его стало подташнивать.
— Благодарствую, ваше высокоблагородие… — Федя пятился, но всё ещё не уходил. — А только в другой раз я таким дураком не буду.
Ротмистр и сам понял, что поддался настроению и совершает ошибку. Не глядя на мужика, произнёс:
— Следователь тебе двадцать рублей выдаст. Я распоряжусь.
Проводив его взглядом, Щеколдин прошёлся по кабинету, открыл форточку и с горьким просветлением подумал: «Этот мужик не так глуп… Надо распорядиться, чтобы кто-то из наших с ним контактировал. По ночам, говорит, работает». Ротмистр почувствовал, как снова обретает способность размышлять и действовать. Подошёл к телефонному аппарату, повертел рычажок и снял трубку:
— Центральная, соедините с четвёртым.
Услышав голос пристава, осведомился, что нового, и посоветовал:
— Снимите людей с улиц. Оставьте двух-трёх постовых и предупредите дворников. Остальные должны быть у вас под рукой… С задержанными разбираетесь?
— Некому, всех же выслал на улицу.
— А надо. Если на рудниках кто-то забьёт тревогу, что сборщиков пожертвований без разбору схватили, да появится в этом деле организующая рука, — вот тогда двинут в Юзовку.
Щеколдин не раз убеждался, сколь недалёким человеком был пристав. Вместо того чтобы работать, думать, он готов хватать каждого. А ведь всех не посадишь. Бороться надо не с толпой, а с закопёрщиками, ведь толпа — это джинн, который уже выпущен из бутылки. Если с дерева крамолы обрывать только листья, оно ещё больше будет кудрявиться. Корни, корни подрубать следует!
Он подумал о том, что пристав начнёт сейчас разгонять арестованных с такой же лёгкостью, с какой собирал их. Для этого солдафона обычный уголовник или дебошир кажется более опасным, чем тихий нелегал, какой-нибудь чахоточный «товарищ Яков» или очкастая библиотекарша, которая подсовывает рабочим вполне легальную литературу, но с определённым уклоном. «Надо бы самому хоть взглянуть на задержанных. Опытного нелегала на улице, в толпе, не так-то просто взять. А в этом улове вдруг окажется рыбка покрупнее. Ведь пристав упустит». Подумав так, Щеколдин вызвал служебную коляску и поехал в участок.
…В арестантской негде было повернуться. На лавках вдоль стен, на нескольких деревянных топчанах и прямо на полу сидели задержанные. Люди под охраной быстро теряют свою индивидуальность, особенно в первое время после ареста. Катали из доменного, засыпщики с коксовых печей, люди из низшего слоя юзовских обывателей и шахтёры, оказавшись за решёткой, обрели какие-то новые черты, общие для всех. Сидели растерянные и злые. Начатый разговор тут же угасал. Каждый думал о своём — и в этом была их схожесть.
…Ромка Саврасов давно чувствовал,
Началось всё ещё в начале мая. Погожим днём загулял он с друзьми, закубрил. Сначала в Назаровке, а потом подвернулся попутный извозчик — махнули в Юзовку. Была у него одна слабость — позорно мучился с перепоя. Гульнуть любил, но остерегался перебирать лишнего. Иной стакан из рук не выпускает, а у Ромки гармошка, пальцы на пуговках, распузыривает малиновы меха, да ещё частушку как сочинит — помрёшь со смеху. Дружки упиться и проспаться успевали, а Ромка всё колобродит, как новенький.
Ну и наткнулся он в тот вечер на слесаря Чепурко. Тот хлипкий такой, пьяненький, увидал Романа, обрадовался. «Помоги, — говорит, — Штрахова Степана Савельевича домой проводить. Мы когда начинали, он уже был тёпленький и вот совсем с катушек сошёл». Роман знал Штрахова, уважал. Суровый мужик, что и говорить. Хоть и якшается с конторскими, но не виляет перед ними. Знает себе цену. Роман таких уважал… Отдал он Чепурко свою гармошку, а сам взялся за Штрахова. Тот у кабака, натурально, под забором находился. И не сидит, и не лежит, а так, наполовину, да ещё что-то бормочет недовольно.
— А куда нести?
— Я покажу. Недалеко — две улицы, — обрадовался Чепурко.
Взвалил Роман монтёра на плечи и понёс. В доме у Штраховых, конечно, переполох. Стали помогать, чтобы занести хозяина. В коридорчике тесно, дочка его поддерживает его за ноги, а он ещё куражится, строжит домашних. Стали укладывать на диван в светёлке. Жена кинулась за подушкой. Ромка тулово примостить старается, а дочка за сапоги ухватилась, ноги заносит. И наклонилась так — прямо напротив Ромки. Волосы у неё из под косынки вывалились (коса была расплетена) и посыпались по плечам, и посыпались… Халатик от возни перекособочился, стянулся с плеча, Ромка едва не ослеп. Груди у неё, словно молодые белые грибы, кругляши свежие, а волосы пушистыми прядями всё сыплются, всю открывшуюся картину тут же заволакивают, как туманом. А может, это уже в глазах у него затуманилось. То была секунда, чуть больше, но шибануло Романа так, что и на улице не мог опомниться. Девчонка-то недорослая ещё, может, он первый и взглянул на неё как на девицу.
Надеялся, что с хмелем всё пройдёт. Но когда утром проснулся по гудку, почувствовал пустоту в груди. Противился этой несвободе как мог, а она чем дальше, тем больше. На шесть дней в неделю сил ещё хватало, а по воскресеньям давила тоска — хоть головой о стенку бейся. Вокруг только недомытые рожи, бесцветное тряпьё, прибитый пылью и засиженный мухами посёлок, в котором если и встретишь женское лицо, то выцветшее от нужды или помятое с перепоя.
Да и под землёй не легче, но там деваться некуда. Послушный коняга Коробок тащится во тьме по памяти, тянет четыре вагончика, гремят они по рельсам, а Ромка с кнутом в одной руке, небольшим ломиком в другой шагает рядом. Лампу свою на борт вагона повесил. Толку от неё мало. Крохотный огонёк отбрасывает жёлтое пятнышко всего метра на два-три. Идти приходится почти наугад, но походка у него кошачья — по шпалам да по лужам не споткнётся, идёт быстро, а ногу опускает осторожно. Перед стрелкой сунет ломик в колесо, притормозит. Переведёт стрелку тем же ломиком, выведет Коробка на коренной штрек — там и в вагон залезть можно.