Невенчанная губерния
Шрифт:
Гришка, когда гружёные сани по лаве тащит, — ничего перед собой не видит. Лямка у него через плечо, от неё под животом и между ногами цепь пропущена — к саням. Сам Гришка на четвереньках лезет, дрожит весь от напряжения, на коленках у него железки вроде подков привязаны, с шипами, чтобы не скользить. А руками он то упирается, то хватается за стойки, что лаву крепят. Работает обычно по пояс голый, если не считать тряпок, что на локти намотаны, а все рёбра туды-сюды играют, а голова в сторону лямки к плечу повёрнута. Вот по этой злой башке и шибанёт Серёжка…
Такая злость его взяла — до глупости! Пошёл
Но тут вышел он вроде бы на другую выработку, не нашарила рука никакой стойки, пустота справа. Повернул и… полез на кучу породы. Что-то не то. Заметался туда-сюда, въехал чуть ли не носом в бревенчатое крепление и потопал вдоль него. Сколько бродил так, даже прикинуть не мог, словно и не стало на свете времени. И рук своих не увидишь, даже пальца, хоть к самому носу подноси. Жутко стало. А вдруг попал в старую выработку, которая много лет как заброшена?!
Так брёл он, уже не будучи уверенным, идёт куда или топчется на месте. Но вдруг споткнулся о рельс. Вот тогда решил сесть и ждать хоть до завтра. В старых выработках рельсы не оставляли. Если есть рельсы, то рано или поздно должен проходить коногон.
— За тебя, выходит, и заступиться некому? — спросил Роман.
— Братка есть. Да он и сам ещё до мужика не дорос, — ответил Серёжка, лёжа животом на куче угля.
— Кто же тебя на шахту привёл? Земляки?
— Никто. Шурку Степан Савельевич привёл, а я уже сам прибежал.
— Какой Степан Савельевич? — оживился коногон. — Штрахов?
Серёжкин спасатель проявил к нему большой интерес, особенно когда узнал, что братья в близком родстве со Штраховыми. Стал всё расспрашивать. Когда уже пришли к стволу, и Роман выпряг Коробка, чтобы отвести его на конный двор, который находился тут же, под землёй, осмелевший Серёжка попросил:
— Давай лампами поменяемся, а? Тебе всё равно на-гора выезжать, возьми тушоную. А я на участок пойду… Нельзя же опять без света.
— Ну, ты, пацан, чудила! Это когда же вернёшься? Тебя потом из шахты до утра не выпустят — по стволу уголь качать начнут.
— На конном дворе посплю. Не могу я лампы под лавой бросить. Десять штук — не расплачусь я за них.
— Да… — Роман почесал затылок, — не скоро расплатишься.
Коногон задумался, посмотрел внимательно на мальчишку, что-то прикидывая, и предложил:
— Айда вместе! Только уговор: в воскресенье ты со мной пойдёшь в Юзовку и заглянешь к своим родственникам.
…Знакомство было весьма кстати и тому, и другому. Правда, мальчишка оказался неважным дипломатом. Когда он впервые пришёл «проведать» Штраховых, его и не сразу узнали. Тётя Маруся долго присматривалась, вспоминая, кто такой. И лишь услышав, что он Сергей Чапрак, устыдилась, захлопотала: «Как же, конечно… проходи…» То да сё, пирожком угостила.
— Спасибо, — краснел он, — я так, на
Понимал, конечно, что никому тут не нужен, что тётка Маруся пытается угадать, за какой надобностью он появился в их доме. Вышла из своей комнаты Наца, стала его рассматривать, как новый предмет, залетевший случайно. И лишь только тётя Маруся отлучилась на кухню, Сергей сказал, пряча глаза:
— У меня к тебе, Наца, дело есть.
— У тебя? — удивилась.
— Тс-с… — испугался он. — Проводи меня до ворот — скажу.
Стал тут же собираться. Его никто и не задерживал. Тётя Маруся вышла на порог и велела кланяться Екатерине Васильевне. В угольном сарайчике, чуя чужого человека, захлёбывался от злости, почти плакал, запертый на день волкодав, купленный Степаном Савельевичем.
Мальчишка шёл по двору, невольно оглядываясь на этот сарайчик. С порога сбежала Наца, догнала его, и на улицу вышли вместе. Там её поджидал Роман. Даже не оглянувшись на них, Сергей побрёл вдоль забора — он своё дело сделал.
— Поводыря, значит, нашёл: — насмешливо фыркнула Наца, посмотрев на коногона.
— Доброго здоровьица, — ответствовал он.
— Ну, здравствуй…
— На тебя пришёл взглянуть. Может, сядешь?
— Можно и сесть, — ответила Наца, — только что толку-то?
Ромка пожирал её глазами. У неё было открытое, только что расцветшее лицо, ещё не тронутое налётом обыдёнщины и житейских невзгод. Толстая, туго стянутая коса сползала с ключицы на грудь — почти до пояса. Вспомнил, сколько рассыпчатых прядей может выструить эта коса, если её расплести, — и почувствовал головокружение. А чистое лицо, нежный прохладный лоб, манящий спокойствием взгляд из-под высоких, свободно изогнутых бровей — казались оправданием всей жизни, какая она ни есть.
Женщину нельзя оскорбить любовью. Даже если в неё сто мужчин влюблены, то и сто первый не лишний. Пусть у неё муж — любимый на всю жизнь, но ей просто необходимо нравиться и кому-то ещё. Она от этого только краше становится. А Наце пока ещё никто, кроме Клевецкого, не оказывал внимания. Но это внимание объяснялось не тем, что она сама его интересовала. Клевецкий ухаживал за Диной и неизбежно, как человек светский, ронял любезности перед её младшей сестрой. Временами такое положение казалось Наце очень обидным, она дорого бы дала, чтобы хоть на день поменяться ролями с сестрой, чтобы Дина хоть раз прочувствовала её положение «сбоку припёку». Ромка Саврасов был, конечно, не тем человеком, но ведь любил же!
— Я пойду, — сказала она, — а то… на виду всей улицы! Он не мог её удерживать, только смотрел, цепенея от восторга, на голые плечи, чуть заметный желобок на спине, прикрытый косой, на облегающее платье в горошек, пронизанное её живым теплом.
Он ещё не раз приходил, сначала с Сергеем, а потом с Шуркой. Знакомство Романа с братьями оказалось довольно приятным — можно сказать, даже удачным, если бы не его безответная любовь. Ребята были смышлёные, грамотные, с ними и только с ними он мог говорить про Настеньку. Конечно, не о своих чувствах — их невозможно было выразить словами, — но про семью Штраховых вообще, про девчат, про то, что тётя Маруся сама когда-то работала на выборке породы…