Невенчанная губерния
Шрифт:
Так что свадьба сестры, как на неё не посмотри, унижала Дину. А когда увидела, что по-настоящему целуется с якобы ненавистным ей Романом, выскочила из-за стола, не в силах терпеть такое. И вот, вынужденная подчиниться воле отца, вернулась, но чувствовала, что не может всего этого вытерпеть.
— …Во мраке молнии блистали… — гудел Тимоха.
Расстроенный тем, что его не поддерживают, обиженно сказал:
— Ну что за люди! Вроде бы не свадьба, а поминки…
Сидевший рядом Штрахов двинул его локтем в бок, Тимоха ойкнул. Бабушка
— Вот Сонечка говорила, что теперь вас двое… Дай вам Бог и третьего!
— Для этого Наца уже загодя постара… — Дина не успела закончить фразу.
Рванувшись через стол так, что полетели тарелки, Степан Савельевич закатил ей пощёчину. Тимоха кинулся удерживать его. Загремел, падая, стул. Бабушка поспешила к ним:
— Степан… Стёпка! Побойся Бога!
Тимохе не впервой было успокаивать пьяного хозяина. Знал: нельзя позволять ему разбушеваться — тогда пойдёт крушить всё.
— Парень, — крикнул он Гаврюхе, — хватай его за руку!
Гаврюха рад стараться. Завертелась куча-мала.
— Змеи… Змеи… — рычал Степан Савельевич, пытаясь избавиться от обхватившего его сзади Тимохи. — Они мне по ночам в грудь лезут… Рву… Хвосты рву, а они снова, меж рёбер… Чёрные змеи…
Молодые остались за столом одни. Остальные сгрудились вокруг Степана Савельевича. Нацу охватил страх, вроде её продавали как бракованный товар — и вот брачок разоблачили, скандал разрастается… Она инстинктивно потянулась к Роману, припала к его плечу.
— Уйдём отсюда… Уйдём… Куда угодно. Уведи меня!
Ромка растерялся. Его не смутила пьяная заваруха, не в таких потасовках раскручивался. Была бы надоба — мог всех тут раскидать. Да и вообще — какая свадьба без драки! Но он ошалел от предчувствия счастья, от того, как Наца, очертя голову, вдруг доверилась ему. Обожгло острое чувство жалости.
— Да, да, одевайся, — обрадовался он и коротко прикрикнул: — Гаврюха!
Но прежде подошла Соня. Она, должно быть, поняла состояние сестры и без предисловий посоветовала:
— Возьмите извозчика, что у ворот. Я с бабушкой договорюсь: или тут переночует, или к себе увезу.
Ромка согласно кивнул, обернулся к Гаврюхе и сказал ему несколько слов. Но тут снова вмешалась Соня.
— Пусть ваш друг мне поможет.
Ромка только глянул — и Гаврюха подошёл к ней.
Под бессвязные выкрики Штрахова, причитания бабушки и Марии Платоновны, команды Тимохи (удерживать хозяина ему уже помогал Шурка) молодожёны покинули дом. Роман разбудил извозчика. Тот вначале заартачился.
— А барыня куды делась?
— Барыня угорела — много сахару поела.
— Шо-о?
— Погоняй, тебе говорят. Аванс велела простить. А я своё заплачу.
Из ворот выскочил Гаврюха и кинул в пролётку, к их ногам, бабушкин тючок. Видно, Соня позаботилась.
— В Рутченковку ехать, чи шо?
— В Назаровку.
Извозчик сдёрнул с коня
— Н-но!..
И покатили от штраховского дома. Нацу колотила дрожь. Мелкая изморось переходила в колючий дождик, его капли заносило ветром под тент пролётки, они липли к лицу. Пролётку бросало на ухабах, и Наце казалось, что падает в чёрную и холодную неизвестность. Ромка холода не чувствовал, ему было хорошо. Мелкий дождичек уютно шелестел по тенту, а залетающие капли приятно холодили разгорячённое лицо. На ухабах пролётку раскачивало, и тогда Наца мягко приваливалась ему под бок. Только всё ёжилась. Неужто замёрзла? Обхватил её одной рукой, чтобы согреть… Ещё пуще сжалась и постаралась высвободиться.
— Что с тобой?
— Плохо… Голову ломит.
Он охотно поверил. Да она и не лгала — всё болело.
Приехали в Назаровку. В кабаке ещё светилось, тренькала балалайка. Возле шахты слышалось тяжёлое дыхание кочегарки, звонки стволового, на эстакаде гулко стучали колёсами вагонетки. Ночная смена «качала добыч».
Под лай соседских собак он провёл Нацу через дворик. Вынутым из-под порога ключом отпёр дверь, и оба вошли в остывшую конуру барака. Чиркнул спичкой, зажёг стоявшую на окошке керосиновую лампу и перенёс её на угол плиты — чтобы свет падал и в «комнату», за занавеску. Наца как вошла, так и стояла у косяка двери.
— Проходи, раздевайся, — обернулся он и хотел помочь снять пальто.
— Н-не надо, — передёрнула плечами, — холодно.
— Тогда садись, я сейчас плиту растоплю.
Метнулся во двор, принёс сухих дров, ведёрко крупных кусков угля, стал шуровать кочерёжкой, расчищая колосники от прикипевшей золы. Она сидела на широкой лавке, что тянулась вдоль стены, уходя концом в «комнату». Занавеска была сдвинута ближе к плите, и Наца видела железную кровать, застеленную старым стёганым одеялом. Из-под кровати выглядывал цинковый таз с грязным бельём. Занавеска была захватана руками, один край её лоснился. Над плитой, ближе к кухонному окошку, на вколоченных в стену гвоздях, висели шахтёрки: долгополый пиджак, парусиновая куртка со споротыми карманами, застывшие двумя трубами от въевшейся пыли штаны. И всё это рваное, много раз чиненное, как выражалась бабушка: латка на латке — игла не была.
Лишь одна вещь тут казалась по-своему нарядной, даже щегольской — коногонский кнут: короткая резная рукоять (длинным кнутовищем в шахте не размахнёшься), бахромчатая кисть обрамляла толстый, почти негнущийся жгут, который всё утончался, переплетения кожаных шнурков вытягивались, пока не переходили в хлёсткий сыромятный язычок. Он был символом Ромкиной профессии, скипетр и держава настоящего коногона.
В печке всё живее стали потрескивать дрова, повеяло теплом. Роман подбросил угля, закрыл заслонку. Обтерев руки о занавеску, обернулся.