Невенчанная губерния
Шрифт:
Разные там устраивались лекции. Например: «Стиль грёзофарс в поэзии», или ещё что-то более заковыристое. Соня советовала братьям ходить на те, которые назывались «Из словаря иностранных слов». Там разбирали, что такое «политическая партия» или «прибавочная стоимость». Иногда лекция называлась одним словом «Локаут», «Лозунг»…
Ребята не всё понимали, но слушали с интересом. Вот только публика на такие лекции собиралась весьма неприветливая. Каждый на тебя как на чёрта смотрит. Сидят молча, вопросы задают редко. А лекция кончилась — тихо встали и разошлись. Соня пояснила, что такие лекции —
За две зимы братья наслушались всякого. Да и семья Худяковых была вроде воскресного клуба. Конечно, они старались не надоедать, но один-два раза в месяц наведывались.
И вот после непонятного, напряжённого сидения в трактире, которое закончилось ничем, решили пойти на Ветку.
Во дворе под летним навесом мать и Софья Степановна купали детей. Двухведёрный чугун с горячей водой стоял на плите, а напротив духовки, прямо на полу, — большой цинковый таз. Стёпка, уже выкупанный, сидел на лавке, завёрнутый в простыню, а в тазу плескались шестилетняя Таська и трёхлетняя Липочка.
Увидав ребят, мать удивилась:
— Аль заблудились — чаво так поздно?
— Разве так встречают гостей? — обернулась Соня. — Искупаем зверят и будем чай пить. Серёжа, ты нам слей, а мама пусть самоваром займётся.
Вскоре все направились в дом. Шурка нёс на руках Степку, Сергей — девчонок. Соня же, собрав детскую одежду, сняла со стенки керосиновую лампу и несла её в дом, как задний фонарь уходящего поезда.
На кухне за большим столом парни пили чай вместе с хозяевами, а мать в детской укладывала малышей. Оттуда доносился писк, хохот, что-то падало… Создавалось впечатление, что Екатерина Васильевна перед тем, как уснуть, резвилась наравне со своими воспитанниками. За столом разговор не складывался. Шурка всё посматривал на двери детской, так и хотелось цыкнуть, чтобы там не шумели. Нервничал почему-то и Алексей Сергеевич. Но все делали вид, что заняты чаем. Серёжка обычно прятался в тени брата, чаще помалкивал, но тут на него что-то нашло.
— Софья Степановна… и вы, Алексей Сергеевич, — сказал он, задумчиво уставясь в самоварную конфорку, где стоял заварной чайничек. — Как на ваше соображение: вступать нам али нет в партию?
— В какую ещё? — насторожилась Соня.
— У нас соображения вообще, — покраснел Серёжка, — в любую.
— Дожились, — пожал плечами Худяков, — доучились. А ты их ещё на лекции устраивала.
Тут уж Шурка заступился за брата. Конечно, они не маленькие, не вчера с печки слезли — хорошо понимают, что вступить могли бы в какую-нибудь рабочую или трудовую.
Тут Алексей Сергеевич даже с лица размягчился, улыбаться стал. Терпеливо пояснил, что в России почти все партии называют себя трудовыми, рабочими или народными. Ни одной лакейской или хозяйской нет. Адвокат Керенский называет себя в Думе трудовиком, профессор Милюков, который доказывает, что Россия должна воевать за Дарданеллы, называет свою «Партией народной свободы». Хочет ухлопать миллионы мужиков и рабочих, чтобы отнять у Турции проливы и «свободно» наживать капиталы.
Злая насмешливость Алексея Сергеевича,
— Вы, Алексей Сергеевич, всё знаете, а ответить не можете. Допустим, хорошую партию мы уж найдём… За которую, скажем, «Рабочая газета» или «Правда»… Тогда спрашивается, вступать или не вступать?
Странное дело — в тоне Худякова насмешливости поубавилось. Он разволновался и стал говорить, что эти две газеты хоть и выступают как бы от одной партии, но за ними разные люди. «Рабочая» ближе к сознательным труженикам, которые постарше. Они пережили бурю пятого года, кровавые ужасы после неё и больше не хотят бессмысленных жертв, не хотят замыкаться в подполье. Их называют меньшевиками, ликвидаторами… Да, они хотят ликвидировать старые организации, но для чего? Чтобы объединить всё рабочее движение на вполне законную борьбу за свои права. А большевики, сторонники «Правды», сбивают с толку молодёжь, которая не нюхала пороху, не видела кошмарных застенков охранки и по своей глупости жаждет «бури».
— Лёша, — укоризненно посмотрела на мужа Софья Степановна, — фракция Ленина просто многим не по силам. Это люди, которые слишком строги к своим партийцам, но они и себя не жалеют. Они открыто поставили себя вне закона. Я бы считала честью…
— Да? — Худяков встрепенулся, аж подпрыгнул на стуле. — А наши дети? Они Ленину и его подручным, которые отсиживаются в швейцарских кабаках, не нужны. «Железные батальоны партийцев» — красивые слова, потому что люди не из железа, им может быть больно!
— Успокойся… Вы, ребята, задали трудный вопрос. Алексей Сергеевич не может на него ответить, потому что мы сами с ним вышли из партии. После седьмого года у нас нехватило смелости продолжать борьбу. Забоялись, если уже говорить точно.
— Соня, на себя не наговаривай! Ты выступаешь с лекциями, просвещаешь рабочих, можно сказать — готовишь человеческий материал для борьбы!
— Тем хуже, — скорбно опустила она голову. — Других вроде бы провоцирую, а сама всё время начеку: как бы не сделать недозволенного шага.
— Но мы же договорились, — умоляюще сложил руки на груди Худяков, — ради детей!
— Да, — согласилась она. — И вы, ребята помните: в наш дом не следует приносить запрещённую литературу, прокламации… ну и всё такое. Мы так договорились. А сейчас пора спать. Вам в кухне постелить или в детской?
Ночевать они не остались. Ночью, через степь, ориентируясь по огням над Прохоровскими коксовыми печами, чьи красные языки лизали мглистое небо, двинулись в Назаровку.
Шли молча, переживая то, что услышали. И вдруг Шурка ни с того ни с сего сказал:
— Никогда не женюсь!
Серёжка долго молчал, прослеживая ход его мыслей. «Конечно, — думал он, Софья Степановна такая красивая, такая вся… светлая. Худяков живёт в страхе за неё и сам рисковать не отважится». И ещё подумал, что разваливается их компания. Роман женился. Гаврюха к своей Глашке липнет, да и Шурка уже на Конторскую пустошь по вечерам заглядывает, где парни с девками хороводятся. С непонятной злостью сказал брату:
— Зарекалась свинья дерьмо жрать, а как доберётся, то и нажрётся.