Невенчанная губерния
Шрифт:
— Назревают большие события, — убеждённо говорил Валентин, — Европа готовится к войне. Все газеты только и кричат об этом. В Германии вводятся новые налоги. Наш царь нянькается с генералами. Собственной рукой щупает сукно на шаровары для гусар. Об этом пишут верноподданные газеты. Он к войне как к параду готовится, как дурачок к весёлой ярмарке!
— С другой стороны, — продолжал пришелец, — мы видим лихорадочное оживление в промышленности. В прошлом году в Донбассе добыто полтора миллиарда пудов угля. Рекорд! Прибыли капиталистов растут. Одни гребут лопатой от военных займов — вся Россия в долгах как в шелках, другие
— Ты это… Полегче на поворотах, товарищ, — отозвался Лукьян Христич, костыльщик из кузни. — Говори да не заговаривайся. Вот в Киеве в девятьсот пятом-шестом годах революцию делали все. Меньшевиков и эсеров было куда как поболее, чем ваших. И на каторгу пошли товарищи, и головы сложили… А ты — предатели. Это в комитетах ваших, может и есть такие. А то что же получается — если тамбовские с рязанскими дерутся — плохо для нашего общего рабочего дела, а если большевики с меньшевиками или эсерами за чубы хватаются, то, по-твоему, вроде бы и хорошо.
— Ну, что «предатели» — может, я и погорячился. Только большевики создают железную организацию, в которой каждый должен быть готов умереть за рабочее дело. А меньшевики либеральничают, хотят партию на манер английского клуба: когда хочу, тогда и участвую…
Шурка слушал внимательно. «Ты смотри, — думал он с гордостью, — а нашим, назаровским, тоже палец в рот не клади!» Андрей Пикалов заставил парня вспомнить про свои обязанности. Тронул за локоть и шепнул:
— Там орлы твои, поди, уснули. Сбегай проверь.
Но ребята не спали, Сергей первым высмотрел приближение брата, вылез из балки и стоял на косогоре, освещённый луной. Шурка сказал ему, что всё в порядке, собрались, по всему видать, надолго. «Ты тут не усни, похаживай… А я ещё наведаюсь».
Звёздное небо мерцало и искрилось, в тёплом и густом воздухе струились запахи пряной полыни и сладковатого дымка разбросанных по всей степи тлеющих терриконов. Возле парового подъёма стали слышны ритмичные вздохи машины, запахло смазкой и керосином… У самых зданий в звёздную ночь темнота всегда кажется гуще, плотнее. Он направился вдоль кочегарки, когда услышал покашливание и сдержанный голос Гаврюхи, который с кем-то разговаривал. Вот он вышел из тени, громко спросил:
— Спички есть? — И, перейдя на шёпот, предупредил: — Не шуми, она тебя не узнает.
Оказывается, чтобы не скучать, Гаврюха мотнулся на Конторскую пустошь (там, между конторой и оградой конного двора, по вечерам собиралась молодёжь) и привёл свою Глашу. Пояснив это Шурке, достал из кармана спички, прикурил, громко сообщил, что немного спичек оставит себе, и опять перешёл на шёпот:
— Ну, что там — толкуют?
— Толкуют… Должно быть, комитет сделают.
— А… — Гаврюха махнул рукой, — какой комитет без Романа Николаевича!
— У тебя не спросили. Зря Глашку привёл. Заговоришься…
— Ты своё дело знай, — успокоил его Гаврюха, — я её шшупаю молча. — И, хмыкнув, закончил громко: — Благодарствую!
Встреча с представителем газеты затянулась надолго. Шурка ещё подходил к ним, прислушивался…
Что же касается царя, то он, по мненью Шурки, вообще ничего плохого ему не сделал. Другое дело мастер Брюханец. И подзатыльник за так отвесит, и на любую пакость способный. По чужим ящикам при верстаках лазает, придирками и штрафами замордовал людей. А Шурку, которого по просьбе Штрахова перевели в слесари, особенно. Так и говорит: «Я твои дерзкие, бесстыжие глаза видеть не могу». Тут, можно сказать, первый раз в жизни помогла парню газета.
Андрей Пикалов и другой слесарь — Прохор Четверуня, что приходили на квартиру к Роману, когда их ещё Пров Селиванов собирал, признали братьев своими людьми. Вместе деньги на подписку собирали, изворачивались, чтобы номера вовремя забрать на почте, пока полиция не изъяла. Разумеется, им и поговорить было о чём. Когда мастер Брюханец надавал Шурке подзатыльников: раз, другой — слесари не только сочувствовали парню, но и помогали исправлять промахи в работе, учили. Брюханец, конечно, сволочной человек, но он — мастер, и если поднесёт заколдушку — за дело — ничего не попишешь. Однако, когда он треснул Шурку по лбу штангельциркулем и расёк бровь, Андрей Пикалов не стерпел. Оставив свой верстак, заступил мастеру дорогу и сказал:
— Нехорошо, Остап Саввич, пацана обижать. Ты своих не имеешь…
— Пошёл вон! — закричал Брюханец и хотел выйти.
Но Пикалов ни с места. Только оглянулся, а Четверуня тут же к двери — и на крючок. Оставили работу и другие слесари.
— Говорят, что ты скопец, потому такой злой, — высказался Пикалов, — но на меня не кричи, я пуще тебя психованый.
Мастер отступил и закричал на других:
— А вы чего это работу бросили?
— Ты со мной ещё не поговорил, — наступал на него Андрей. Щёки у него побледнели от волнения, как отмороженные.
— Бунтовать, сволочи! — закричал мастер, всех оштрафую, за неделю упряжек лишу!
Тогда Андрей схватил его за борта пиджака и стиснул их на горле так, что Брюханец захрипел. Почти опрокинув мастера на верстак, Пикалов в ярости бросал ему в самое лицо:
— Хошь или не хошь, а я тебя заставлю, чтобы ты меня услыхал… Будешь тут ещё дёргаться — оглушим!
Испугался мастер. Андрей разжал судорожно сжатые пальцы, отпустил его и сказал:
— В другой раз меру знай… Открой двери, Четверуня.
Взъерошенный Брюханец выскочил из мастерской, а вскоре явился вместе с механиком. Но слесари стояли у верстаков, работали, вроде бы ничего и не случилось.
— Что тут произошло? — спросил механик.
— Ничего, — ответил Пикалов. — Вот только Остап Саввич слесаря Чапрака штангельциркулем влупили.
— Да он меня мало не удавил! Все видели!
— Нехорошо брехать, Остап Саввич, — укоризненно покачал головой Четверуня.
Слесари пожимали плечами, удивлённо таращили глаза. Только старик Лепёшкин, склонясь над верстаком, поскрипывал шабером. Брюханец окликнул его: