Невенчанная губерния

Калиничев Станислав Сергеевич

— Аль-лё! Центральная? Барышня, соедините меня с Назаровкой.

Он переговорил с приставом макеевского участка, с горным округом, с управляющим шахтой «София»… А за окном, чуть в стороне от конторы, ближе к ламповой, распинались перед толпою ораторы. Они влезали на вагонетку, размахивали руками, надсаживались в старании перекричать других. «Дня на три-четыре, — думал он, — хватит запаса угля на складе».

И вдруг это пассивное выжидание для его самолюбивой и деятельной натуры стало невыносимым. Василий Николаевич резко, так, что загремело кресло за ним, встал, распахнул дверь в приёмную и вышел в коридор. Вытянулись при его появлении, застыли с напряжёнными лицами конторские.

—

Вы что — тоже бастуете? — рявкнул он. — Почему не на рабочих местах?

Спустился с крыльца и тут же боковым зрением увидал, что за его спиной пристроился Али со своими нукерами. От толпы отделился и застыл наготове надзиратель. Очередной оратор, что стоял на вагонетке, быстро «закруглялся».

— Ну, вот хозяин, — сказал он. — Вчерась господин Абызов обещал обдумать наши требования.

Притихла толпа, все обратились к нему и молча подались ближе к крыльцу. Пришлось отступить и подняться на ступеньки.

— Ваши товарищи и братья проливают кровь, защищая родину, своё отечество, — патетически, срывающимся голосом бросил в толпу Василий Николаевич. — У них не хватает снарядов, патронов, потому что не хватает угля. Без него задыхается транспорт. В стране угольный голод. Своей забастовкой вы становитесь пособниками немцев! Ваша забастовка — выстрел в спину фронтовикам, которые вас же защищают.

— Неправда, господин Абызов! — выкрикнул человек в серой кепке и стал взбираться на вагонетку. Обращался он к хозяину, однако говорил так, чтобы слышали все, — это вы стреляете в спину фронтовикам, заставляя шахтёров голодать. Какой из голодного работник? Мы рискуем здоровьем, а вы во имя отечества не хотите расстаться с лишней копейкой. В войну всем должно быть трудно, всем сынам отечества. Так почему же ваши прибыли растут?

— Кто вам сказал? — не выдержал, унизился до спора Абызов.

— Ну, не от убытков же вы увеличили жалованье Шадлуньскому! Он получал пятьсот рублей, а теперь тысячу. Клевецкому платили триста рублей, а теперь восемьсот! Они тоже страдают за отечество?

Толпа взревела, Абызов почувствовал себя так, вроде бы с него прилюдно сдёрнули штаны, обнажив всё самое потаённое, что при общем обозрении становится неприличным.

— Кто? — закричал он, теряя самообладание, — кто этот провокатор? Я не знаю такого работника на Листовской! — и, обращаясь к перепуганному надзирателю, даже ногой притопнул: — Как он попал сюда? Почему он здесь?!

Надзиратель и стражники кинулись в толпу, но шахтёры, защищая «товарища Андрея», сомкнулись, ощетинились. Стражники висли на их сомкнутых руках, пытаясь разорвать цепь. Получив ощутимый толчок под рёбра, надзиратель попробовал вытащить шашку, но его опередили, придержали руку в запястье, а упёршийся прямо в него шахтёр попросил:

— Ваше благородие, уйдите от греха. Из толпы кто может и обушком тюкнуть.

Рядом с Абызовым стояли трое солдат, которых прислал Полторадня. Обленившиеся в лагере, они были наверняка распропагандированы, возможно, что агитация среди военнопленных велась именно через них. На помощь такой стражи нечего было и рассчитывать. Видя, что попытка стражников прорваться в толпу безуспешна, Абызов выкрикнул с обидой в голосе:

— Вы… вчера мне обещали! Я своё слово сдержал, хотел уже набавить… Но теперь выбирайте представителей — только с ними буду разговаривать.

И скрылся в конторе.

Толпа ещё долго шумела. Шахтёры выбрали троих представителей, обсудили список требований (он был заготовлен заранее). Потом делегация пошла в контору и вскоре вернулась. Из всех пунктов хозяин принял один — «более вежливое обращение». Другие или отвергались, или принимались частично. Что же касается главного —

повышения зарплаты, он соглашался прибавить по десять копеек на рубль сдельщикам и пятак — подёнщикам. Сообщение об этом вызвало стон разочарования. Обозлённые люди стали расходиться, твёрдо обещая друг другу к работе не приступать, пока не будут удовлетворены все требования.

ГЛАВА 12

Несколько дней Шурка провёл в бегах. Ночевал он в казарме харьковской артели на Листовской. Через Романа познакомился с несколькими товарищами из Макеевки — вместе ходили по соседним рудникам, пытаясь провести где беседу, а где собрание. На мелких шахтах очень сильно было влияние эсеровских организаций. Однажды рабочие довольно ощутимо помяли их и выгнали (благо, хоть не сдали в полицию!) за высказывания против войны.

Страсти накалялись и на Листовской. Ночью в хату проходчика Монахова, одного из тех, кто приводил из Макеевки «товарища Андрея», ворвались трое неизвестных с чёрными рожами. (Делалось это просто — на голову натягивался дамский фильдеперсовый чулок). Монахова выволокли во двор и жестоко избили. Один из бандитов сказал: «Уходи с посёлка. В другой раз убьём». В ту же ночь они вломились в барачный отсек другого активиста, но, не застав его, учинили разгром, насмерть перепугав жену и детей.

А ещё через день понаехали полицейские, с озабоченными лицами обнюхивали шахтный двор, осматривали мастерские, ламповую, угольный склад и даже рылись в золе котельной. Шахтёры терялись в догадках — отчего такой переполох? Позже выяснилось, что пропал Карим — один из подручных Али, принимавший участие в избиении забастовщика. В комнате, где жили абызовские наёмники, остались его вещи, документы… Карим даже не успел получить очередное жалованье. Вышел из конторы и исчез. Как на небо вознёсся!

Между тем, в Назаровке стачка проходила организованно, поводов для вмешательства полиции не было, поэтому Шурка решил возвратиться домой.

Шагая полуденной степью, грязно-бурой, отдавшей все соки разлетевшимся по свету семенам, он издали видел трубу парокотельной и террикон Первого номера. На решётчатых фермах копра безжизненно застыли шкива — большие колёса, с которых ниспадали канаты в главный ствол.

А в посёлке — как в воскресный день. Да что там — ещё оживлённее! В обычное воскресенье после шести дней тяжёлой работы люди в основном отсыпались. А тут выбрались — кто заборчик чинит, кто грядку под зиму копает или дыры в стенах глиной заделывает. На площади перед кооперативной лавкой обычная очередь, а на базарчике, как выброшенные в белый день совы, кружат мужики, собираются группками — непривычно им в такое время быть не у дела. Вот и обсуждают «вдогонку», что следовало ещё записать в требованиях. Многие растеряны, пытливо присматриваются к приятелям — не подведут ли? Все ли будут бастовать до конца, как договорились?

Когда Шурка проходил по улице, его окликали, подзывали к себе. Однако он спешил домой. А там тоже стройка. Сергей и Гаврюха раскидали порожек и наладились мастерить коридорчик. Даже точнее — тамбур, чтобы не прямо с улицы заходить в комнату. Оно уютнее, да и зимою не так будет дуть.

— Мы тебя заждались, — обрадовался брат. — Четверуня уже спрашивал. Велел мне собираться на Листовскую, если ты к вечеру не придёшь.

Парни рассказали ему, как прошёл тут митинг, как нагрянули казаки. Вначале они хотели разогнать рабочих, есаул даже скомандовал: «Марш по домам!» Но только куда же по домам? А кто работать будет? Управляющий стал объяснять, что митинговать, конечно, не надо — время военное, лучше идти на работу, а если есть какие претензии — составить их письменно и подать в контору.