Неверная жена

Санд Жаклин

Стоявший перед ним заговорил и закончил довольно быстро, а после вновь умолк, ожидая, что скажет собеседник. Человек за столом все глядел в свои свитки, и пальцы его были в чернилах.

– Хорошо, – сказал он наконец, – делай то, что пожелаешь. Но не забывай, зачем едешь туда. – Он свернул лист в трубочку, перевязал свиток и поставил печать, после чего протянул стоявшему. – Возьми. Сам знаешь, кому это отвезти. И на словах передай… – он задумался. – Впрочем, не стоит.

Стоявший перед ним никуда не уходил.

– Что? – сварливо бросил человек за столом. – Чужая жена меня волнует меньше, чем

моя собственная. Если ты прав, получишь фьеф Ламонтаня. Доволен ты этим?

– Это не то, чего я хотел.

– Возвращайся, и я скажу тебе свое решение. А теперь убирайся с глаз моих.

Глава 11

Домик на склоне холма

Александре казалось, что жизнь ее закончилась – и началась новая, в которой она ничего не понимает.

Каждое утро она просыпалась с рассветом, чтобы подоить козу, которая жила в сарайчике на заднем дворе и отличалась на редкость сварливым характером. Козу звали Укуба [14] , и что это значит, Александра понятия не имела, но по звучанию имя животному подходило. Коза могла боднуть, могла укусить, могла опрокинуть ушат с молоком, и ничего с ней не поделаешь. У Александры с козой шла самая настоящая война, и это придавало новой жизни хоть какой-то смысл.

14

Наказание (араб.).

Днем Александра делала то, что скажет Заина. За то время, которое графиня де Ламонтань провела в Рабиуне, она хоть и не научилась толком понимать, что ей говорят, но взаимопонимания с хозяйкой достигла. Заина была женщиной незлой, но суровой и считала, что каждому должен быть отведен свой угол и своя работа. Спала Александра на тюфяке у стены, на том самом, где дала жизнь своему ребенку, и это отличалось от тюрьмы лишь тем, что можно уйти в любой момент, когда заблагорассудится. Александра думала об этом некоторое время, потом перестала. Она вообще ничего больше не хотела.

Жизнь будто бы угасла в ней, как угасла ее новорожденная дочь. Александра почему-то уверена была, что родилась именно девочка, хотя никто ей о том не сказал, – то ли слышала разговор, то ли просто почувствовала. Она очнулась не в первый день и не во второй. Кажется, пробыла в бреду неделю. Во всяком случае, когда спросила – сколько дней? – старуха показала ей семь пальцев. Только три вопроса интересовали Александру: сколько дней она находилась между жизнью и смертью, где ребенок и где Даниэль по прозвищу Птица.

Семь дней, показала старуха.

Ребенок умер, показала она.

Даниэль по прозвищу Птица уехал.

Кажется, он сказал, что обещает возвратиться, но и тут Александра не очень поняла и решила, что напутала. Зачем бы ему возвращаться. Он свое дело сделал и даже позаботился о ней. Оставил золото.

Выздоравливала она долго, вставать начала не сразу, а когда встала в первый раз и вышла из дома, мир показался таким огромным, что Александра тут же ушла обратно – в темноту, духоту и травяной запах.

Потом она, конечно, стала выходить. Старуха где-то достала ей одежду, какую носят местные крестьянки, и

велела закрывать лицо. Александра слушалась, продолжая пребывать в равнодушии. Она не ходила за пределы двора, и ее не интересовало, что там происходит. Она доила козу (пришлось научиться), стирала белье, копалась в сухой земле, пытаясь ухаживать за зреющими овощами. Когда ей не нужно было ничем заниматься, она сидела под смоковницей и смотрела вдаль, а листья шелестели над головою, пели незамысловатую древесную песню.

Александра не чувствовала больше обиды от предательства мужа, она вообще больше ничего к нему не чувствовала. Когда Гийом позвал ее в Палестину, когда Александра приехала к нему, когда увидела впервые, то поняла, что может и будет его любить. Она и любила, осторожно, боясь спугнуть это чувство, и ей казалось, что Гийом любит ее в ответ. Это было запретно, но сладко.

Наверное, она ошиблась. О любви речи не шло. Невозможно любить ту, которой обладаешь по праву.

Гийом закричал на нее и сказал, что презирает, сказал, что она умерла. Он прав: Александра мертва. Она больше никогда не будет такой, как прежде. Она немного жалела, что не умерла, произведя на свет ребенка, однако затем приходил теплый ветер, на ночном небосклоне вспыхивали звезды, и Александра переставала жалеть.

Она, видимо, будет жить теперь, глядя на эти звезды и чувствуя ветер, и ничего ей не нужно больше.

Повозка, которую купил Даниэль, все так же стояла во дворе; там повадился спать внук Заины, Малик. Мальчишка был смешной, однако Александры сначала сторонился, да она и сама с ним не заговаривала. Она все равно не поймет, что он лепечет. Потом мальчик подошел однажды, когда Александра вечером сидела под смоковницей, сложив руки на коленях и невидящим взглядом уставившись вдаль, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

– Малик.

– Александра.

Он подумал и сократил:

– Алия?

Она кивнула.

Они помолчали немного, а затем Малик произнес что-то и, разжав кулак, показал крохотное чудо – вырезанную из дерева птицу. Она была так хороша и так узнаваема, что Александра ахнула:

– Это же сорока! Откуда она у тебя? Даниэль вырезал?

– Тайр, – сказал Малик и заулыбался во весь рот. Затем ухватился за руку Александры и стал настойчиво звать куда-то. Она пошла.

Айша паслась за домом, блестя ухоженной гнедой шкурой, и Александра, хотя и смотрела уже на свою лошадь после выздоровления, тут словно увидела ее по-новому. Всю, от кончика теплого широкого носа с чуткими ноздрями до пушистого хвоста. Хвост был похож на волосы Александры, какие у нее были раньше, – выцветший на солнце, соломенного цвета. Заина отрезала волосы, когда Александра металась в бреду, а отрастали они медленно.

Малик снова заговорил о чем-то, и Александра пошла вместе с ним к лошади, обняла встрепенувшуюся Айшу за шею и стояла так долго-долго. А когда отстранилась, увидела, что Малик принес седло. Он стоял, держа его, и улыбался. Поперек седла лежала уздечка.

– Нет, – сказала Александра, вспомнила, что знает это слово, и повторила по-арабски: – Ля.

– Наам, – упрямо сказал Малик, – да.

Они препирались несколько минут, после чего Александра махнула рукой и позволила Малику сделать то, чего он хотел.