Невероятно насыщенная жизнь
Шрифт:
— Бывает, — сказал я, — при фонарях.
Я вышел, и ноги нехотя понесли меня к подвалу. Сердце екало, но я все же подошел к двери в подворотне и тихонько, а потом погромче позвал Фуфлу. Никто не ответил. Осмелев, я спустился на несколько ступенек вниз и опять позвал. Тихо. Только капли откуда-то падали на бетонный пол. Я вздохнул с облегчением и пошел обратно. Вдруг сзади раздался грохот. Ух, как я вылетел на улицу! И только там, отдышавшись на ветерке, я сообразил, что это оторвался кусок штукатурки. Да, Половинкин, слабоват ты еще, чтобы из тебя гвозди делать!
Нигде
Я еще походил по улицам и пошел домой. И не помню уж из-за чего, вдруг сцепился с теткой Полей. Сперва шуточками, шуточками, а потом я начал злиться всерьез.
— Вы добрая, — наступал я на нее. — Всем помогаете. Даже жуликам помогаете. В тюрьму и то яблочки посылаете. Фигу им под нос, а не яблоки! Милиция вам не нравится! Да?!
— Очумел? — оторопело спросила тетя Поля. — Чего он порет, Люда?
Я бы еще продолжал злиться, но мама села на стул и приложила руки к груди. Я замолчал, накапал ей валерьянки и ушел на кухню. Выпил холодного чаю. Потом завалился спать. До завтра. Странно, но заснул я сразу и не слышал даже, когда пришел отец.
Такое длинное было воскресенье.
А утро началось с подарочка. Хор-рошего подарочка!
Я проснулся и посмотрел на часы. Еще минут пять можно полежать. Но тут же вскочил. Ты когда-нибудь начнешь серьезную жизнь, Половинкин?!
Раз! — и я одет. Два! — и одеяло с Мишки полетело на пол. Три! — и Ольга, чуть похныкивая, стелет постель. Четыре! — и Мишка несется с Повидлой по лестнице. Пять! — и Ольга, уже умытая, ставит чайник на стол. Шесть! Шесть… и в кухню входит батя.
Лоб у него перевязан широким бинтом и лицо хмурое-хмурое.
— Выйди, Ольга, — сказал он, и на скулах у него заходили упругие желваки.
Ольга, испуганно глядя на него, выходит из кухни.
— Чт-т-то с тобой? — спрашиваю я.
Он молчит и как-то странно смотрит на меня. Потом медленно, как будто ему очень трудно, говорит:
— Наверно, я виноват, что обращал на тебя мало внимания. Наверно, я виноват, что ничего не знаю о твоих делах. Пусть так! — И он вдруг сильно бьет кулаком по столу. Я даже вздрагиваю. — Но как ты посмел молчать? Почему ты советуешься со всеми, но только не со мной?
Я растерялся и от растерянности вдруг сказал, что Венька Балашов вторую ночь не ночует дома.
— Знаю, — жестко говорит отец. — Без тебя знаю.
— Батя, а что с тобой? — спрашиваю я, хотя уже обо всем догадываюсь. Я боюсь смотреть ему в лицо, боюсь смотреть на белый широкий бинт, сквозь который в одном месте проступает красное пятно.
Он хмуро усмехается.
— Теперь «что было»? А где ты был раньше? — говорит отец. — Да, я участковый и должен следить, чтобы во вверенном мне микрорайоне был порядок. А тебе на это наплевать!
Мне реветь захотелось. Никогда он так не говорил.
— Батя, батя… я ведь… — бормочу я.
— Ладно, — спокойно говорит он. — Сейчас некогда. После поговорим.
И выходит из кухни. Я немного стою у окна, а потом тоже выхожу
— Зачем же вы, дядя Саша?.. — говорю я.
— Что «зачем»? — удивляется он, внимательно смотрит на меня и перестает улыбаться. — А-а, понял. Ты что думал — я такая же рохля, как ты? Да, я рассказал все твоему отцу. Пока ты трясся за свою шкуру и играл в благородство. Рассказал. И то чуть не опоздал. А ты… — Он слегка толкнул меня в лоб ладонью. — А ты… нет, ты еще не героическая личность. Далеко не героическая. — И он, отодвинув меня, прошел в ванную.
— Да что случилось-то?.. — закричал я чуть не плача.
Он обернулся.
— Отец расскажет, если найдет нужным, — сказал он, и дверь ванной захлопнулась за ним.
Я пошел в комнату. Там охала, ахала и причитала тетка Поля. Мамы не было слышно.
— Папа… — сказали.
— Позвони в неотложку: маме плохо. И иди в школу, — сказал он.
— Я не пойду в школу, — сказал я.
— Пойдешь! — сказал он сердито. — Не волнуйся, я сегодня дома.
…В вестибюле школы меня уже ждали Татьяна и Маша.
— Веньки нет, — сказала Татьяна.
Я молчал.
— Что с тобой? — спросила Маша.
Я махнул рукой. Что я им буду говорить?
— Ты что-нибудь узнал? — спросила Татьяна.
— Ничего я не узнал, — буркнул я и пошел наверх.
«Что с тобой, что с тобой» — из-за нее все и случилось, а теперь что со мной. Да нет, нечего мне на нее обижаться. Сам хорош. Я торчал в коридоре у окна, упершись лбом в стекло. Кто-то тронул меня за плечо. Апологий. Этому-то трясучке чего надо?
— Слушай, Половинкин… — начал он.
— Уйди ты, — сказал я.
— Плюнь ты на этих девчонок, — сказал он. — Я, например, давно решил — будто их и не существует. С ними беды не оберешься. Из-за них все и происходит. Из-за них даже войны начинаются.
— Троянские? — спросил я.
— И Троянская и…
— Я тебе сейчас такую войну покажу, что ты своих не узнаешь, трясучка несчастная! — тихо сказал я и двинулся на него, но сразу остановился. Он стоял передо мной бледный-бледный, опустив руку, и глаза у него были такие, как у Повидлы, когда его несправедливо ударишь. Он смотрел на меня, потом скривился как-то, тихо сказал: «Эх, ты…» — и ушел. Мне стало совсем не по себе, но тут раздался звонок, и я пошел в класс. У самых дверей меня остановила Маргарита Васильевна.
Она смотрела на меня немного прищурившись, а когда она так смотрит — это я от ребят узнал, — значит, или сердится, или не понимает чего-то.
— Сеня, — сказала она очень серьезно, — ты мог бы посмеяться, ну, скажем, над человеком, который плохо слышит, или хромает, или над тем, кто заикается?
— Н-нет, — сказал я.
— Я тоже так думаю. — Она улыбнулась и слегка подтолкнула меня к двери класса.
Я готов был хоть сквозь землю провалиться: значит, она слышала, как я на Аполошку орал. Может, он трясется от какой-нибудь болезни? Эх, добрый-то ты добрый, Половинкин… да какой же ты добрый?!