Невеста „1-го Апреля“

Шантеплёр Гюи

В то время, когда он не знал жизни, лжи и тщеславия, он любил эту молодую девушку, потому что она была прекрасна и целомудренна и потому что он считал ее доброй и искренней, и однако какой тяжелый урок он получил! Она принесла в жертву человека, страстно ее любившего, самой ничтожной из страстей; она ему открыла жестокую ловкость эгоистических расчетов и грубо, не нуждаясь более в его любви и его легковерии, выбросила его в пучину жизни.

Не в природе Мишеля Тремора было впадать в преувеличенный пессимизм, в тот индивидуальный и антифилософский пессимизм, рождающийся из разочарований и личных слабостей и который часто смешивали с другим; к тому же он воздержался от слишком поспешных обобщений и предоставил Фаустине всю ответственность

ее вероломного двоедушия; он думал, что жизнь индивидуума находится в зависимости от случайностей, которые могут спасти или погубить его, и он приходил в отчаяние, что родился под несчастливой звездой. Может быть, думал он, постоянно готовый сомневаться в себе, в этой неудаче была отчасти его собственная вина, так как, чтобы быть любимым, нужно быть достойным любви, и он был виноват в том, что, любя сам так искренно, в то же время не сумел заставить себя полюбить, и он чувствовал, что в его сердце умерла всякая страсть. Тот человек, каким он стал, может еще опьяняться чем-то в роде любви, но высшее существо в нем, боготворившее Фаустину, может увлечься лишь прекрасным в искусстве и природе, только добром в жизни; оно более любить не будет.

Черви продолжали свою скрытую работу, и огонь, потрескивая, медленно умирал. Наивные рисунки воинов на обоях и застывшая в рамке улыбка владелицы замка появлялись лишь при вспышках огня,

Мишель думал о милом домашнем очаге Рео, о спокойной интимности, составлявшей его прелесть, о детях, которые когда-нибудь будут оживлять его, и он позавидовал жизни, начинавшейся так мирно и так нежно.

Дети! Он всегда обожал детей, всегда был ими боготворим. Ах! Как бы он вложил всю свою душу и весь свой ум в заботу воспитать тех, кто были бы плотью от его плоти! Ради них он постарался бы стать лучше, сделаться снисходительным; как бы деятельно боролся он с вспышками характера, который потерял свою уравновешенность, благодаря слишком длинным периодам одиночества! Какими бы он их окружил попечениями! Поощряя их к открытому и смелому выражению своих чувств, вызывая их дружеское доверие, приучая их к полной откровенности, пользуясь этой откровенностью, чтобы развивать в их душах все любвеобильные свойства, все великодушные чувства, чтобы нежно развивать, не вызывая скуки или усталости, их зарождающейся разум!

С неизменным терпением он отвечал бы на их „почему“, он сам бы ревниво обучал их, поощрял их игры на вольном воздухе, их хороший веселый смех, их шалости, полные движения и шума! И как бы страстно он их любил; их звучные поцелуи, их беззаботные радости рассеяли бы его мрачные часы…

Мишель осмеял себя за этот неудержимый порыв инстинктивной нежности, подымавшийся в его сердце к этим плодам его мечтаний.

Один момент у него промелькнула мысль усыновить ребенка, дитя одного небогатого друга, но к чему? Никогда он, благодетель, импровизированный отец, не будет владеть сердцем этого ребенка, никогда не почувствует он себя полным обладателем этого существа, не ему обязанного своим существованием, которое ему будет принадлежать только в силу человеческого контракта. И уже заранее ревность подымалась в нем.

Еще одна из слабостей его страдающей и несовершенной природы! Он был ревнив; „чудовище с зелеными глазами“ часто его мучило. По ассоциации идей Мишель вспомнил то далекое время, когда он глотал слезы, которые гордость его не позволяла ему проливать, потому что Колетта сказала одной подруге: „я тебя люблю так же, как моего брата“.

Он вспоминал дни, предшествовавшее и следовавшие за замужеством Фаустины, отчаяние бешенства, когда жажда убийства возбуждала его до исступления; он вспоминал свои ребяческие печали, обидчивость, в которой он не сознавался, глухой гнев, — которые всегда сопровождали это чувство ревности, неодолимое и обнаруживавшееся в нем бурно, несокрушимо, одинаково в любви и в дружбе, потрясало его существо, делало его попеременно несправедливым и несчастным.

Он думал: „Я создан, чтобы страдать и причинять страдания.

Лучше, чтоб я жил одиноко“.

Раньше, чем удалиться в флигель, в котором она жила, Жакотта, жена садовника, исполнявшая в башне должность кухарки, пришла предложить Мишелю чашку липового чаю. Она нашла его за столом бледным, а обед нетронутым. Сначала он отказался, затем согласился выпить душистый отвар из цветов, собранных в парке год тому назад, и мешая машинально маленькой серебряной ложкой, он задавал вопросы Жакотте, расспрашивал ее об ее старой матери, содержательнице постоялого двора в Ривайере, о ее сыне, уехавшем осенью с началом учебного года.

Он испытывал потребность говорить, слышать человеческий голос, и многословная Жакотта не ограничивалась только ответами, рассказывала бесконечные истории, в которых значительную роль играли кролики, куры, сад и Тристан — лошадь Мишеля. Обо всем, одушевленном и неодушевленном, в башне Сен-Сильвера она говорила почти с тем же выражением нежности, как и слова: „мой сын“.

— Спокойной ночи и прекрасных сновидений, сударь, — заключила она, удаляясь твердым, тяжелым шагом, заставлявшим дрожать на подносе чайник и фарфоровую чашку.

Молодой человек отправился спать в свою старую большую кровать с пологом. По сходству, забавлявшему его, добродушная болтовня доброй женщины напомнила ему внезапно обильные речи его друга Альберта.

Каждый год Даран нанимал маленький домик в Ривайере. Мишель подумал, что славный малый вскоре будет здесь, всегда такой добрый, такой верный, и он неожиданно почувствовал радостное спокойствие.

К тому же, вопреки совершенно женской чувствительности и нервности, которые поражали в этом большом и сильном существе, Мишель не был лишен той нравственной энергии, которая позволяет в случае надобности преодолеть себя и вырываться усилием воли из бесплодного и подавленного состояния мыслей.

На следующий день, разбуженный солнечным лучом, пронизавшим оконные стекла в свинцовом переплете, он принял героическое решение. Он открыл настежь окна, дал наполниться рабочему кабинету светом, ароматами извне, затем, делая черновые заметки или справляясь с записками, перелистывая авторов и разбирая бумаги, он принялся за приведение в порядок ужасающего количества документов, собранных им для его „Опыта истории хеттов“. Но к вечеру его спокойное настроение было нарушено: ему принесли несколько писем, среди которых было одно, поразившее его сначала и затем вызвавшее очень сильное неудовольствие.

Написанное незнакомой женской рукой, оно имело надпись: Прекруа, 2 апреля 189.. и гласило следующее:

„Милостивый Государь,

Ваше вчерашнее письмо меня очень удивило, мы так мало знаем друг друга. Однако, верно нам предопределено не оставаться чуждыми друг для друга, и принимая во внимание то, что я знаю о вас, о вашем характере и мои наблюдения над обществом вашей страны, я могу лишь чувствовать себя польщенной вашим предложением и тем, что вы жертвуете ради меня вашими национальными предрассудками. Даже признавая, что особенные обстоятельства говорят в мою пользу, я не забываю, что француз вашего круга проявляет известное мужество, женясь на девушке с моим общественным положением воспитательницы.

Может быть мне следовало бы вас просить дать мне побольше времени для размышлений, может быть вы найдете в моем поспешном и почти решительном ответе недостаток осторожности, женского достоинства?

Однако вы поняли, что я немного отличаюсь от ваших соотечественниц, так как, пренебрегая посредничеством г-жи Бетюн, вы непосредственно обратились ко мне. И я хочу действовать с таким же чистосердечием и решительностью, как и вы. Я согласна быть вашей женой.

— А теперь, мой милый Мишель — вполне естественно, что я вас так называю, не правда ли? — мне кажется, у меня найдется тысячи вещей вам сказать, — о вас, о себе, о вашей прелестной сестре. Подумайте только, я не подозревала ничего, совсем ничего! Как хорошо вы скрыли вашу игру!