Невеста „1-го Апреля“

Шантеплёр Гюи

Состояние, полученное Колеттой и им из рук их опекуна, Колеттой ко времени замужества, им же при совершеннолетии, и то, которое досталось им позднее, после смерти г. Луи Тремора, выражалось в акциях столичного учетного банка. Их отец в продолжение нескольких лет, их дядя в продолжение доброй четверти века, состояли в административном совете этого значительного финансового учреждения, одного из самых надежных, самых популярных и мало-помалу, в силу обстоятельств, вложили туда все свои фонды.

Муж Колетты, имевший пристрастие, в силу ли безрассудства или мудрости — как угодно, — к домам и землям, приносящим доход, вместе с женою решили довольно быстро реализовать часть, доставшуюся на их долю, но Мишель, прельщенный преимуществом безопасного и спокойного, „буржуазного“ помещения денег, по образу благоразумного отца семейства, как говорил г. Алленж,

сохранил свою часть в банке. С трудом два или три раза, после смерти дяди Луи, уступая красноречию восторженного нотариуса, не перестававшего ему сулить золотые горы, он согласился сбыть с рук некоторое количество акций. Совсем недавно еще была совершена реализация для покупки недвижимости, расположенной на улице Вельфейль.

— Вы ненасытный, мой милый друг, — объявил Тремор, когда Алленж окончил восхваление „колонизационной“.

Но он улыбался. Если к финансовой комбинации, на которой основывалось дело, только что вкратце изложенное нотариусом, он относился холодно и равнодушно, то существенная идея предприятия должна была его прельщать с точки зрения нравственной и политической.

Утопист этот г-н Алленж, увлекающийся, как говорил Даран, но верующий, в своем роде поэт. И Мишель восхищался им, его духовной красотой; он восхищался этим „счетчиком денег“, который, нисколько не пренебрегая возможностью обогатиться, — что может быть более законного, в сущности, — не забывал однако, что всякое крупное движение капиталов может иметь социальные последствия и, заботясь о том, чтобы увеличить значение и ценность этих последствий, рисовал их себе наперед, в прекрасном порыве, очень великими и благодетельными. Тремор к тому же, и особенно в этот день, был склонен к оправданию благородных сумасбродств.

Итак, он уступил еще лишний раз и попросил г-на Алленжа подписаться от его имени на 30 акций „колонизационной“. Затем, покинув контору, он отправился к Дюрань-Рюэль [12] , чтобы посмотреть рисунки Пювис де Шаванна [13] , о которых ему говорили, вернулся на улицу Божон, посмотрел вечерние газеты, написал рекомендательное письмо для одного бедняги, приложив к нему маленькую, деликатно скрытую помощь. Около 7 часов он решил пообедать в этот же вечер у Жака Рео, одного из своих школьных товарищей, в настоящее время причисленного к министерству иностранных дел, интеллигентного и в высшей степени сердечного малого, с которым его связывала дружба и который только что женился на Терезе Шазе, подруге Колетты. Брак по любви, едва ли разумный, говорили об них, так как Жак не имел больших средств, а имущество Терезы, осиротевшей 2 года тому назад, было из тех приданых, которые вызывают улыбку у свах!

12

Поль Дюран-Рюэль (фр. PaulDurand-Ruel;) 1831–1922, французский коллекционер. Дружил с художниками барбизонской школы и оказывал им как моральную, так и финансовую поддержку. В 1870 Поль начал покровительствовать импрессионистам. С 1872 он становится единственным торговцем картинами, на которого могут рассчитывать художники из «Салона отверженных». 13 марта в Нью-Йорке открыл выставку, благодаря которой импрессионисты получили в Америке официальное признание. (Прим. скан.)

13

Пювис де Шаван (Puvis de Chavannes), французский живописец, 1824-98, основатель школы plein'air'а. Пейзажи и сцена на воздухе, бледные краски, поэтич. настроение. Аллегорич. картины, много декоративных работ: фрески в парижск. Пантеоне (2 сцены из жизни св. Женевьевы). Лучшая картина — "Pecheur melancolique" (Люксанбургский музей, Париж). (Прим. скан.)

В фиакре, уносившем его на улицу Терн, где свили гнездышко новобрачные, Мишель вспомнил несколько раз о своем вчерашнем вечере, глумясь над наивностью, которую он проявлял с самого начала и постоянно в своих отношениях к Фаустине. Какие иллюзии сохранял он еще накануне по отношению к странной женщине, у которой голова преобладала над сердцем. Холодная, бесстрастная, вполне владевшая своим нравственным и физическим существом, Фаустина умела одинаково разыгрывать как

искренность раскаяния, так и искренность любви.

— Она ужасно добродетельна, — сказал Адриан Дере.

Невольно Мишель думал, что действительно она была ужасна, эта добродетель без прямоты, ставшая, подобно этой красоте без души, пошлым средством, предоставляемым на служение честолюбию. Бедная искусная комедиантка!

Неужели она доведена до жалкой безропотности цапли в басне? Не вырабатывается ли новый план, ничтожный, жалкий, за этим челом богини?

— Граф Вронский умер, не оставив завещания; я ничем не владею или почти ничем; правда, я еще достаточно хороша, чтобы на мне женились без приданого, но бескорыстие редко в этом новейшем свете между людьми, которые собираются жениться. Что, если я выйду замуж за Тремора? Он молод и не совсем глуп, может быть я из него что-нибудь сделаю… Члена института… кто знает? И для меня и во второй раз будет легко добиться от него всего лаской. Этот Дон-Кихот, если только мне его не подменили, поверит всему, что я ему скажу, лишь бы мне суметь за это взяться, увлажнить слезою взор, заставить дрожать руку и искусно произнести это выразительное слово: „прошлое“. Да, поистине Фаустина Вронская была женщина, способная так рассуждать.

И эта слеза во взоре, это дрожание руки, было то утешение, которого пришел искать Мишель… Какое ничтожество!

V

Встреча г-на и г-жи Рео была не только радушная, но даже сердечная. Мишель забыл советы Дарана и в течение вечера совсем не заметил Симоны Шазе, сестры Терезы, 16-летней девочки, работавшей у лампы, грациозной, спокойной, с опущенными длинными ресницами; но бессознательно, он исполнился прелестью этой уютной, такой юной семейной жизни. Он с сочувствием смотрел на простую мебель мягких цветов, получавших розоватый оттенок от легкого шелкового абажура; он улыбался Жаку Рео, лицо которого сияло и который, казалось, так чистосердечно гордился своей женой, хотя вся ее красота заключалась в громадных глазах и в талии прекрасно сложенной парижанки.

Даран был прав: цветы украшают и вносят благоухание всюду. В маленькой уютной комнатке, веселившей сердце и взор, были цветы. Молодой человек меланхолически вспомнил о милом очаге Рео, когда он на следующий день с одним из вечерних поездов возвратился в свое отшельническое жилище в башне Сен-Сильвер. Однако он ее любил, свою странную голубятню, он ее любил, хотя провел там мучительные часы, а может быть именно вследствие этого.

Вечно на посту, скорбно-гордая в своем одиночестве, как последний боец потерянного дела, старая замковая башня поднималась из зелени маленького, густого парка, отделявшегося оградой от леса и в котором привольно росла под деревьями и под открытым небом полевая и лесная трава в цвету, не сравняемая катком и благоухающая на солнце, будучи срезана косой.

Колетта часто дразнила Мишеля за его предпочтение к вьющимся растениям. Маленькие создания, желающие подняться выше всего на земле, стремящиеся все в высь, все выше и выше, пока, наконец, не бывают вынуждены остановиться, не достигнув луны и звезд, и которые настолько огорчены этим, что просыпаются каждое утро в слезах… Вот что нравится моему братцу, столь любящему символы!..

Действительно, вьющиеся растения изобиловали в башне Сен-Сильвер. В лучшее время года серые стены здания и темные стволы деревьев покрывались роскошными цветами жимолости, глициний, жасмина и розами, в особенности розами, и целый день слышался усыпительный концерт пчел, опьяненных цветочной пылью. Что за прелестное чудо, абрикосового цвета розы куста Фортюни! Мишель мог, едва наклонившись, срывать их из окна своего рабочего кабинета. Им, казалось, доставляло удовольствие взбираться на стены, просовывать там и сям свои своенравные головки и распространять немного одуряющий запах амбры.

Мишель сравнивал их с причудливыми маленькими созданиями, подвижными, любящими жизнь, между тем как розы рощи, те, что под липами, розовые розы, широкие, очень махровые, на длинных стеблях, с едва уловимыми оттенками, с очень нежным запахом, заставляли его думать о той здоровой, ясной и чистой красоте, прелесть которой успокаивает и которая не желает ничего другого, как завянуть там, куда ее занесла судьба.

Но теперь, в начале весны, розаны едва начинали пускать почки, глицинии цеплялись за камни, высохшими, казалось, безжизненными стеблями и башня Сен-Сильвера являлась приветливой только ласточкам, потому что они здесь вили или находили вновь свои гнезда.